Но все это не о нём. Альбер Марке (Albert Marquet), современник Матисса, родился в 1875 году. Он всю жизнь рисовал свой Париж, каким его видел сам.
Художник ходил по тем же улицам, видел ту же суетливую толпу и те же ночные огни. Посещал модные выставки, участвовал в салонах, но всегда оставался в собственном мире. Париж на его картинах, как и сам Марке, – явление особое.
Он начинал, как и многие его современники-живописцы. Сын железнодорожного служащего из Бордо, Альбер уделял больше внимания своим карандашным рисункам на полях школьных тетрадей, нежели наукам. Окончив школу, он отправился в Париж, чтобы получить художественное образование. Там он поступил в Школу изящных искусств. Ни тогда, ни позднее, трудясь под руководством обожаемого им Гюстава Моро, Марке не отдавал предпочтения какому-то одному течению. Он впитывал знания, пропускал через себя впечатления, смотрел, слушал, – и делал по-своему.
«Копировать природу надо с воображением, только воображение делает нас художниками», – эти слова Моро он крепко запомнил и вплел в свое творчество, гармонично связав с собственным видением.
Ему потребовалось время, чтобы из вчерашнего студента с удостоверением преподавателя рисования начальной школы, которое он получил, бросив учебу после смерти Моро, стать художником, чьи произведения вошли в историю мирового искусства. Достаточно долго Марке придерживался классического взгляда на живопись, а потому его ранние картины больше напоминает работы импрессионистов. Такое копирование было лишено настоящей жизни, и даже портрет отца, написанный им в то время, получился маловыразительным. Альбер чувствовал себя заложником устоявшейся формы. Сколь бы притягательным не был импрессионизм – это было не то, чего он искал.
Разочарованный, Марке сблизился с фовистами и даже принимал участие в Салоне Независимых 1906 года. Здесь начались эксперименты с чистыми цветами, отражениями, впервые проявилась в картинах страсть к водным просторам. Написанная для Осеннего салона «Гавань в Ментоне» впоследствии попадет в Эрмитаж, но в то время, в начале 1900, она открыла Марке поистине безграничные горизонты.
Фовисты оказались временными «попутчиками». И в самом деле, слово «дикий», от которого произошло название направления, едва ли было применимо к самому Марке. Необщительный, замкнутый, он раскрывался в творчестве, но поверять мысли и чувства не спешил даже близким друзьям. Отсутствие того, что в наше время принято называть социальной активностью, Альбер Марке с лихвой компенсировал трудолюбием.
История умалчивает, этим ли руководствовался Матисс, когда сравнивал коллегу по цеху со знаменитым Хокусаем, но что-то общее с ним проглядывало. Японского мастера гравюры и Марке связывала молчаливая сила созерцательности, позволявшая придавать особый колорит пейзажам.
Действительно, долгое разглядывание меланхоличной, сонной природы может погрузить зрителя в медитативный транс. И если для Хокусая вдохновением во все времена служила священная Фудзисан, то для Альбера это была Сена. Ее он изображал в разное время года, при любой погоде, то пересеченную мостом Сен-Мишель, то скрытую пологом тумана, то едва различимую за серой полосой набережной Лувра. Это была крепкая и чистая любовь. Примечательно, что большинство людей на этих пейзажах – лишь силуэты, размытые фигуры. Здесь явно не они являются главными героями. Париж, строгая геометрия его улиц, зелень каштанов, пестрые скаты крыш, Нотр-Дам в утренней дымке – вот что в фокусе, что действительно волнует и вдохновляет Марке.
При всей своей неприязни к шумным сборищам домоседом Марке не был. Он побывал в Марокко, Италии, надолго останавливался в Алжире. Именно в этих поездках художник дважды обрел любовь. Сначала в Неаполе, рисуя напитанные южным солнцем морские пейзажи, которые были так не похожи на меланхолически-серые парижские полотна.
Затем в плавящемся от зноя Алжире он встретил Марсель Мартине, свою будущую жену, с которой прожил почти четверть века, до самой смерти.
Марке также совершил путешествие, на которое решались немногие – он посетил СССР. Шел 1934 год. Такая поездка для французского живописца была сравнима с полетом на другую планету. По приглашению Всесоюзного общества культурной связи с заграницей Марке прибыл в Ленинград, а затем в Москву. Если верить мемуарам, встреча впечатлила его меньше, чем студентов художественных институтов, для которых иностранец тоже был немного инопланетянином. И если Альбер о русском искусстве выразился весьма сдержанно, то поклонники, появившиеся после нескольких встреч с ним, были полны энтузиазма. На долгое время меланхоличные пейзажи с водной гладью в серых тонах заполнили студии и умы будущих творцов. Одним из немногих впечатлений от поездки стало короткое замечание художника: «Коровин неплох». Примерно в таком настроении Марке отбыл на родину.
Вернувшись, он еще усерднее принялся творить, особое внимание уделяя теории валёров. Со временем Марке все реже шел на компромиссы в творчестве и внимательнее прислушивался к внутренним ощущениям. Краски становились чище, мазки смелее. Обманчиво простая манера письма позволила видеть глубже, проникнуть в самую суть бытия и вдохнуть жизнь в по-прежнему безлюдные пейзажи.
Не смог смириться Альбер Марке и с фашистским режимом в Европе. В начале Второй мировой войны он с женой уехал в Алжир, откуда вернулся слабым и больным лишь в 1945 году. Близость любимого города пробудила новые силы. Несмотря на болезнь и перенесенные операции, Марке продолжал творить до самой смерти.
Он умер 14 июня 1947 года. Оставив множество работ, хранящих частицу его уникального стиля, художник подарил миру кое-что еще. Это неповторимый и загадочный, молчаливый и величественный собственный Париж Альбера Марке.