Елена Блаватская, Зинаида Гиппиус и Йоко Оно: укротительницы мечты и яви

Сказку отличает от жизни только количество в ней правды. Но ведь правды не существует: любая описанная реальность – альтернативная. Например, существует волшебно прекрасное искусство Древнего Египта, рассказывающее нам о том, как там у них, в Египте, обстояло дело с физической красотой и социальными устоями. Весь этот давно не существующий мир, изображённый на стенах, такой прекрасный лишь потому, что выведен рукой мастера, который именно так нарисовал. Мы имеем представление о той жизни лишь глазами художника, за спиной которого стоит… женщина. Она, и только она, позволила ему нарисовать себя, потом вылепить себя, потом вырезать из камня в ста изящных позах. Такой, а не другой, она себе понравилась. А неудачные изображения она велела сбросить со скалы в море, вместе с неудачником, сотворившим их. Мы их не увидим никогда. 

С Древнего Египта частенько начинается у будущих адептов альтернативной реальности увлечение прекраснейшим из миров. Елена Петровна Блаватская, объявившая себя избранницей неких не совсем определённых, но, несомненно, божественных сил, начала как раз с него. Вот была фантазёрка! Она не обладала красотой, подобной сокровищу царицы Египта. Современники отмечали, что из красоты у неё были глаза – неотразимые, незабываемые, бирюзовые глаза добрейшей, чистейшей, светлейшей человеческой души. А из самых отъявленных её качеств указывают – харизму. 

Это была женщина подавляющей внутренней силы и убедительности. Гипнотизёрша, телекинетик, оккультист, медиум, оракул. До сих пор о ней гадают, не меньше, чем о Вольфе Мессинге, –  всё-таки аферистка она была или впрямь избранница каких-нибудь небес? Небес Тибета? Начала она свой путь в оккультные науки с того же Древнего Египта, коим увлекались в XIX веке все имеющие эстетическое чувство. Всё-таки хорош он, Древний Египет, обольстительно хорош. По дороге в оккультизм – не проходите мимо.

Бывают женщины, выбирающие непознанное и мистическое как профессию. Некие трепещущие струны энергии, которые протянуты в пространстве и времени, не оставляют в покое их ум. Есть, есть на свете нечто столь увлекательное, при сравнении с которым вся жизненная обыденность, любые бытовые впечатления проигрывают полностью. Балы? Приёмы? Светская мишура? Семья? Дети? Я вас умоляю! Путешествия? Только в те края, где живут учителя непознанного. Хочется всё время чего-то странного. Тянет куда-то. Или манит. Сама жизнь становится инструментом мистики и тайны. Елена Петровна Блаватская была облечена тайной, как Нефертити сиянием Атона. Она шагу не могла сделать, чтобы не ступить в непознанное и не заметить странное. У неё и предметы летали по воздуху, и серебряные колокольчики звенели в пустой комнате, и портьеры колыхались, стоило ей подумать о душах умерших. Причём с самого детства. Медиум – говорили о ней. Она – медиум! Леночка ещё в родительском доме всё призраков по тёмным чуланам ловила, шепотки под лестницами подслушивала. То-то её гувернантка рыдала, когда маменька с папенькой ставили ей в вину – девочка сумасшедшая, идеи имеет странные. Кто научил её дуть на зеркальце? Когда девчушка в семнадцать лет сообщила родным, что собирается замуж за старика Блаватского, который ей в дедушки годился, семья от счастья не знала, кому молитвы возносить, кого благодарить за сию благодать, до того Леночка им всем надоела со своими полотенцами. То царицей Египта нарядится к утреннему чаю, к завтраку выходит вся в туниках, как мумия, вместо булочки с маслом какие-то коренья тянет в рот, разговаривает замогильным голосом. То среди бела дня с призраком индуса беседует. Говорит: вижу, вижу – стоит в углу некто в белом, с чёрной бородой. И страшно смотреть! – глаза огромные, остановившиеся, смотрит перед собой, как в стекло, и говорит что-то, говорит, ни слова не поймёшь. 

Муж-то её будущий, молодожён шестидесятилетний, вице-губернатор города Эривань Блаватский, первое время земли под собой от счастья не чуял – загадочная Леночка ведь сама ему в жёны прыгнула, он и не чаял такого счастья на зрелости лет. Да только счастье оказалось какое-то липовое, как чужое. Под венец невеста шла, крепко сжав зубы, сияя непорочностью и бездонными голубыми очами. Однако с добродетелью своей решила не расставаться ни за какие коврижки. Хотела отвертеться духовным браком. А потом и вообще сбежала от благоверного – фьють! И след простыл. Фамилию только и оставила себе от него – Блаватская она была по мужу, в девичестве же Ган. Из совершенно приличной, мегадворянской семьи была девочка. Правда, уже в семье существовали задатки любви к наукам – и мама её, и даже бабушка склонность имели, состояли в переписке с учёными мужами и морочили головы окружающим. Сбежавшая от мужа Леночка тем временем отправилась в путешествие совершенно одна. Для молодой девушки в XIX веке поступок из ряда вон, вроде как в брюки нарядиться, странно до чрезвычайности. И хотя об этом периоде её жизни известно крайне мало, только из самых обрывочных обмолвок, без подробностей небольшие крупицы информации, что зарабатывала она на жизнь будучи наездницей в цирке, потом и актрисой в театре, до нас дошли. На какие шиши существовала? По косвенным данным, содержала её родительская семья. Только и всего. Никакой мистики и научной фантастики. И так практически всю жизнь. Несомненно, какая-то постоянная финансовая поддержка была ей кем-то оказываема. А знакомым она внушала, что финансирует её научную деятельность тибетское братство. Сказывала, что не имеет представления, откуда берутся деньги. Они есть, и всё тут, в достаточном количестве, хватает на путешествия.

Собственно, известна госпожа Блаватская главным образом из-за созданного ею теософического общества, кучи философских рассуждений, несущих в себе революционные для своего времени мысли, литературных трудов, состоящих из рассуждений о структуре мироздания, знаний, почерпнутых у тибетских учителей. Кто такие были эти учителя, до сих пор остаётся загадкой, поскольку Елена Петровна не раскрывает сей секрет и даже обещала скорее погибнуть бесславно, прямо повеситься, нежели его кому-нибудь сообщить. Правда, тут немного получается как с тем неуловимым Джо, чья неуловимость самоценна лишь для него самого. Учителя же Елены Петровны за полтораста лет всё равно умерли, поэтому теперь и неважно, кто такие были эти люди, поведавшие русской девушке свои тайны, научившие её спиритизму, оккультизму и мистицизму. И были ли они вообще? Учителя по имени Гулаб-Лалл-Синг она вывела в своей книге «Из пещер и дебрей Индостана», звала Махатмой, но о самой своей жизни на Тибете почти ничего не рассказывала. Не напрасно же иные богоискатели обвиняли Блаватскую в сущей мистификации: не было, не было никого и ничего, сплошные выдумки экзальтированной особы. Якобы, встретившись в Лондоне с являвшимся к ней с самого детства в грёзах индийским учителем, вошла она в доверие к тибетским монахам, научившим её всякому такому, чему простой смертный не обучится нигде и никогда, хоть он тресни. И просидела она безвылазно на Тибете семь лет. Покинувши его, Блаватская пустилась в путешествия по городам и весям, всюду давая людям уроки добра вперемешку с фортепианными концертами и спиритическими сеансами. Очевидно, общению с потусторонним миром её обучили на Тибете сонмы тамошних лам. 

В Петербурге, например, Блаватская прямо-таки устраивала аншлаг со своими свечами и тарелочками. Неоднократно рассказывали, что звон серебряных колокольчиков сопровождал её спиритические и прямо-таки магические мистерии. И не в одном лишь Петербурге. «Помню её в то время, когда она приехала в Тифлис… – вспоминает двоюродный брат Елены Петровны Сергей Юльевич Витте. – К нам каждый вечер собиралось на эти сеансы высшее тифлисское общество… просиживали у нас целые вечера и ночи, занимаясь спиритизмом… Так, например, раз при мне по желанию одного из присутствующих в другой комнате начало играть фортепиано, совсем закрытое, и никто в это время у фортепиано не стоял». И верили, поголовно все верили. Конечно, здесь вопрос лишь личной симпатии и доверия к ней. Обаятельная была. Это точно. Да разве подашься в медиумы без умения внушать к себе расположение? Графа Калиостро забыли? Блаватская была – огонь! Кто знал её, говорили, что не подчиниться её человеческой теплоте и обаянию было невозможно. Вот как пишет о Елене Петровне индолог, переводчик Александр Сенкевич: «В Блаватской было много природной наблюдательности, с годами обострившейся в связи с её умением налаживать отношения с людьми, с ходу распознавать, что представляет собой каждый новый человек, чего он ищет в жизни и на что пригоден. Многие высокопоставленные европейские дамы сразу поверили в эту толстую, говорливую, мучимую многими болезнями женщину. И не только поверили, но и стали ждать от неё необыкновенных открытий и чудес… «Старая леди» чувствовала себя головой Горгоны, пристальный и злобный взгляд которой превращал людей в камень. За исключением, разумеется, тех, кто уверовал в неё, Елену Петровну Блаватскую, как в Бога». 

Под властью её личности ходили самые разные люди. Вот, к примеру, в 1884 году в Париже она познакомилась с Всеволодом Сергеевичем Соловьёвым – писателем, историком, сыном историка Сергея Соловьёва и братом философа Владимира Соловьёва. Будучи дамой гостеприимной, она с огромным удовольствием приняла молодого соотечественника в своём особняке на рю Нотр-Дам де Шан, подружились мгновенно, с первых же минут обретя душевное расположение, обнаружив, что обоих синхронно занимают тайны египетской цивилизации. Елена Петровна обожала окружать себя почитателями и фаворитами, поклоняющимися ей без разговоров. Соловьёв, на тот момент отчего-то грустный, депрессивный, прекрасно подходил на эту роль. Полтора месяца подряд он ежедневно наведывался в гости к Блаватской, ведя с нею оккультно-теософские беседы, лишь бы чем-нибудь занять время. Его страшно интересовали на тот момент всяческие кудеса. И дружба с известной теософиней составляла для него крайне приятное времяпрепровождение. И вот тут-то как гром среди ясного неба грянула сплетня, привезённая из России фрейлиной императрицы Ольгой Смирновой. Якобы тифлисский полицейский суд обвинил Блаватскую в мошенничестве и даже воровстве. Конечно, не поверили! Соловьёв и его протеже Юлиана Глинка, до трепета обожавшая «Старую леди», желали иметь доказательств. Списались с роднёй в Санкт-Петербурге. Тем временем старая дева Смирнова, известная своими буйными фантазиями, доходящими до галлюцинаций, вывалила перед сомневающимися полнейшее досье на «жрицу Изиды», крайне для неё нелицеприятное. Там содержались «сведения о девических проделках Блаватской, её ясновидении и лунатизме, которые перемежались с обвинениями в воровстве и мошенничестве. Ольга Смирнова представляла Блаватскую распутной женщиной, среди любовников которой были и князь Семён Воронцов, и князь Дондуков-Корсаков, и Эмилий Витгенштейн, и барон Мейендорф. Она заявляла, что Блаватская зашла так далеко, что в период своей связи с князем Семёном Воронцовым попыталась завладеть значительными денежными суммами, причём это были деньги не только её любовников, но и совершенно посторонних людей. Кроме этих преступлений Блаватская, как утверждала Смирнова, связалась с самым дном тифлисского общества, занималась распутством, пьянством и совращением молодых девушек, которых зазывала в гаремы. Ольга Смирнова сочинила целую криминальную историю о побеге Блаватской от правосудия в Одессу, а затем за границу», – повествует Сенкевич. Что на самом деле из этого было правдой, а что ложью ради удовольствия очернить известного человека, сказать трудно. Однако прежде любивший Елену Петровну Всеволод Соловьёв разочаровался в этой милейшей даме, конечно, не только лишь под влиянием «досье», но и собственных впечатлений. Через несколько лет опубликовал сочинение «Моё знакомство с Блаватской и Теософским обществом», чтобы уже расставить все точки над «i». Чудес же от неё он, кажется, так и не дождался, кроме таких, которые можно соорудить своими руками.

И всё-таки определённо Елена Петровна обладала талантами тончайшего психолога и гипнотизёра. Чудеса её сопровождали. Однако откуда было известно об этих чудесах? От неё самой. Известно, что однажды она чудом спаслась с тонущего корабля, на котором взорвался порох, – по дороге из Индии в Европу, добравшись в пункт назначения голой и босой, без средств к существованию. История в духе литературных поделок Анн и Сержа Голон. Откуда стало известно? От неё самой. Остальные-то утонули. После чудесного спасения, инкогнито, под именем мадам Лауры, она тогда совершила  турне с фортепианными концертами по странам Европы, даже в России играла. В 1873 году она жила с братом в Париже и занималась живописью и литературным трудом, печатаясь под псевдонимом Радда-Бай, и всё страдала от непонимания соотечественников, которых не могла очаровать дистанционно: «Ну что это они врут?.. Откуда они взяли, что я собираюсь упразднить буддизм? Если б читали в России, что мы пишем, так и знали бы, что мы проповедуем чистую христоподобную теософию – познание Бога и жизненной морали, как её понимал сам Христос... Я так возвеличиваю проповедь Христа, как дай Бог всякому истинному христианину, не заражённому папизмом и протестантскими бреднями...» Однако революционность её взглядов отталкивала от неё аутентичных христиан.

Приобщение к трепещущим тайнам бытия – молодёжное занятие, и мало кто остаётся ему верен до конца дней. Но досуг, бесспорно, прекрасный. До изобретения телевидения и Интернета одним из самых изящных видов досуга было столоверчение. Спиритический сеанс? Пуркуа па? И, конечно, предмет последующего обсуждения, особенно увлекательного в таинственном антураже. Тайна манит. Ведь вот в чём разница, к примеру: человек с утра проснулся и чаю испил, помолясь, или же он по утрам вкушает прану, после акта медитации? О чём будут болтать досужие сплетники? Сказать, что ела она лепёшки с мёдом из сот Тибета, – совсем не то, что, допустим, блинов навернула. Тайна! Когда она умерла, телеграф порвало – стольких телеграмм, отправленных по всему земному шару, удостаивались одни лишь царственные особы. Блаватская была королевой искателей альтернативной реальности. Вот какая совершенная в самых мелких деталях бывает сказка наяву. Неотличимая от правды. Существуют женщины, способные изменить мир вокруг себя именно потому, что у них самих есть подробная, полностью оторванная от реальности картина, как бы мир их грёз. Фантазии заразительны.

Злючка

Личность артистическая более других подвержена страсти покорять, впечатлять, очаровывать, повелевать теми, кто послабее волей. Незабвенная «мадонна декаданса» с русалочьими глазами Зинаида Гиппиус – писательница, поэтесса и жена чудесного Мережковского, без пяти минут нобелевского лауреата (Бунин перебил). 

Достаточно одних лишь цитат современников, зафиксированных на бумаге впечатлений о ней, чтобы понять: перед вами личность самая магнетическая. Ах, какая это была «Зинаида Прекрасная», как назвал её Бальмонт! Тонкая, по самой изящной парижской моде, коей ещё только предстоит обратиться к образам истощённых от вечного недоедания русских графинь и княгинь, заполнивших салоны и подиумы в 20-х годах ХХ века. Зинаида Николаевна Гиппиус была дамой модной до кончиков ногтей. Она была, что называется, основоположницей стиля – современной, изящной. И острой, как пила-ножовка. Она лепила образ самой себя, без применения лекал, и это удавалось ей лучше, чем любой из её современниц. Если умница Одоевцева сколько ни написала, а всё равно осталась в общем знаменателе эдакой «овечкой с бантиком»,  и даже без бантика, то Гиппиус хотела остаться в литературе в образе «белой дьяволицы». И осталась. «Всегда в белых платьях – иного цвета кожа просто не переносит, – вспоминали о Гиппиус современники, – румянец во всю щёку, крашеные рыжие волосы. Она нереальна, точно с другой планеты, примечательна особо. Так бывает примечательна либо большая красота, либо большое уродство. Не заметить невозможно».

Куталась в тайну, интриговала, заманивала. 

Вообще-то она была очень замужем, что для женщины-вамп никогда не составляло пользы. Муж какой-то под ногами болтается, с сельдереем в бороде, вечно что-то бубнит. Но то ли Мережковский был не такой, то ли она была всепоглощающей  вамп, замужество не вредило её фантазии расцветать рядом с этим прекраснодушным мужчиной. «Семья? Вы говорите о семье? Это было что угодно, только не семья», – комментировала Нина Берберова. Тогда как иные славили этот брак как союз самого умного мужчины своего времени и самой умной женщины, вершину человеческих отношений, духовный, идеальный брак, не запятнанный физиологией. Тем временем продолжали шептаться о сторонних увлечениях обоих, даже и вовсе неприличного толка. Сплетничали, а как же.

«Соблазнительная, нарядная, особенная. Она казалась высокой из-за чрезмерной худобы. Но загадочно-красивое лицо не носило никаких следов болезни. Пышные тёмно-золотистые волосы спускались на нежно-белый лоб и оттеняли глубину удлинённых глаз, в которых светился внимательный ум. Умело-яркий грим. Головокружительный аромат сильных, очень приятных духов. При всей целомудренности фигуры, напоминавшей скорее юношу, переодетого дамой, лицо З.Н. дышало каким-то грешным всепониманием. Держалась она как признанная красавица, к тому же – поэтесса». Впрочем, этот «умело-яркий грим» потом многие ругали и даже порицали, в том смысле, что ничего умелого, кроме яркого, в нём ни секунды не присутствовало, и вообще, раскрашивалась, как балаганная актриска. Но тут уж, наверно, вопрос остроты зрения. Андрей Белый, к примеру, с которым супруги познакомились в 1901 году, грима не оценил. «...тут зажмурил глаза; из качалки – сверкало; 3. Гиппиус, точно оса в человеческий рост... ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала гранёные бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на чёрной подвеске; с безгрудой груди тарахтел чёрный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть её костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану...»

Надо ли говорить, в каком восторге она была от подобных о себе строк? О, она обожала очаровывать со знаком минус. Она творила свою сказку с практически театральными эффектами, оставляя о себе отпечатки в душах таких же, как она, талантливейших из лучших – поэтов и писателей, и уже догадывалась, что резкие суждения, негативные оценки скорее запоминаются, чем добренькие отзывы тактичных до амёбности людей. «От блестящей Зинаиды шли холодные сквознячки... Улыбка почти не сходила с её лица, но это её не красило. Казалось, вот-вот с этих ярко накрашенных тонких губ сорвётся колючее, недоброе слово. Ей очень хотелось поражать, притягивать, очаровывать, покорять. В те времена, в конце XIX века, не было принято так мазаться. А Зинаида румянилась и белилась густо, откровенно, как делают это актрисы для сцены. Это придавало её лицу вид маски, подчёркивало... её искусственность», – писала о ней современница. Отмечала дальше, что очень странными оказывались движения её рук, как бы совершенно не связанные с предметом беседы. Руки её вычерчивали резкие геометрические фигуры. Закидывая к потолку острый локоть, она поминутно подносила к близоруким глазам золотой лорнет и, прищурясь, через него рассматривала людей, как букашек, не заботясь о том, приятно ли им. И одевалась живописно, до крайности. Однажды явилась в гости в длинной, белой, шёлковой, перехваченной золотым шнурком тунике, рукава которой трепетали у неё за спиной, будто крылья. В другой раз платье её, в целом совершенно скромное, даже тёмное, имело спереди вырезы, видные лишь при движении, через которые открывалась случайному взору розовая… ткань подкладки, имитирующая обнажённое тело. Понятно, что от этих вырезов весь вечер не могли отвести глаз присутствующие мужчины, даже женщины.

И всё-таки этот семейный дуэт, о котором оба любили хвастливо сообщать, что прожили вместе полвека (52 года!), ни на день не расставаясь, обладал силой молота и наковальни в вопросах современной литературы. Вдвоём они умели смутить любого, от начинающего литератора до мэтров, заглянувших на огонёк. Что им были мэтры, если они сами мэтры? В 1890-е годы в сетях их общения бились писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Гиппиус с Мережковским держали литературные салоны, где бы они ни обретались, в Петербурге ли, в Париже ли… Открыв «Зелёную лампу», они заманили к себе всех, кто вместе с ними топтал берега Сены. Стиль этих воскресений, равно как и прочих дней, у Зинаиды Николаевны был – поцелуй кобру! Язвила, кусалась даже без причины, никого не оставляя без следов от рогов и копыт. 

Современные ей мужчины неоднократно искали у неё под юбкой копыта и хвост, о чём сообщали в стихах. Однако, какую бы кобру рогатую ни включала Зинаида Николаевна, всё ей сходило с рук. Многие неоднократно отмечали, что красива, чертовка, ведьма! Конечно, она не могла не чувствовать этой своей силы. И бесконечно ею пользовалась, позволяя себе всяческое, прилюдное, за что осудили бы любую, но только не её. Писали о ней, что была подвержена культу красоты, отчего даже обычные вещи рядом с ней вдруг начинали жить каким-то самостоятельным стремлением. Вдруг обрастала легендой старая пепельница, взглядами на мир блистал лорнет, трепетали шторы, а уж кресло под весом её худого тела изгибалось как могло, стараясь угодить. Существует её портрет работы Бакста, где Зинаида Николаевна изволит полулежать на стуле, вытянувшись по диагонали зримого пространства, одетая в мужское, весь вид имея презрительный и насмешливый, даже злой. Главное, что при всей своей чудесной, совершенно змеиной ядовитости эта женщина умела привлекать к себе людей, заставлять их вновь и вновь желать встречи с нею, общения, её оценок, хотя уже и заранее было известно, что будут они вроде пощёчин. Но ведь продолжали все целовать этот ядовитый кактус! 

И мифотворчество, конечно. Говорили, что на спинке кровати она держит цепочку с нанизанными на неё обручальными кольцами своих поклонников. Критик Аким Волынский, обожавший её, писал: «Особенно осталась в памяти её походка. Шажки мелкие, поступь уверенная, движение быстрое, переходящее в скользящий бег. Глаза серые, с бликами играющего света. Здороваясь и прощаясь, она вкладывала в вашу руку детски-мягкую, трепетную кисть, с сухими вытянутыми пальцами. Кокетливость достигала в ней высоких ступеней художественности... Странная вещь: в этом ребёнке скрывался уже и тогда строгий мыслитель, умевший вкладывать предметы рассуждения в подходящие к ним словесные футляры, как редко кто. Она сама была поэтична насквозь. Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в её туалете всё-таки большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал её ни в идеях, ни в жизни...»

Литературные таланты Мережковского, помноженные на культурную притягательность Гиппиус, множили и число их друзей. Познакомившись с Дмитрием Философовым, они стали чудить самым волшебным образом, повергая в изумление знакомых и даже незнакомых своих. Сокрушение скреп, кстати, важнейший признак женщины рабовладельческого типа. Уж она вам непременно соорудит новую религию, слепив её из обломков старой и обрезков своих ногтей. Философов был, как и все кругом, литературный критик и публицист и личность мятущаяся. Идея «тройственного устройства мира», так называемого Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену христианству, его увлекла мгновенно. Пожалуй, по храбрости она равнялась с конструкциями Блаватской. В бытовом смысле они намеревались соорудить некую культурно-религиозную общину, интеллектуальный кибуц, шведскую семью для умных и культурных. И у них это даже получилось, в отдельно взятой квартире, в Париже, на улице Колонель Бонне, 11-бис, где ещё до революции они купили скромную, но большую квартиру, чтобы иметь возможность останавливаться там в любое приятное для себя время. И хотя, кроме них троих, никто к ним присоединяться не рискнул, их и так всё устраивало. Они там собирали литературные посиделки, болтали в своё удовольствие, распушали друг перед другом перья кто как мог и всё это вместе назвали потом Серебряным веком русской литературы. Очень миленько получилось.  Новым знакомым Зинаида Николаевна обычно представляла свою семью таким образом: «Дмитрий Мережковский, мой муж, будьте знакомы. А это Дмитрий Философов… тоже муж», – конечно, вовсю наслаждаясь впечатлением. И хотя наличие сразу двух мужей могло вызвать зависть у тех подруг, кто не имел и половины, завидовали напрасно. Философов вообще-то не интересовался женщинами. Его ближайшим другом до Мережковских был Сергей Дягилев. А сами Мережковские… по причине очень сложной эмоциональной организации Зинаиды Николаевны имели между собой так называемый духовный брак – структуру, которую многие, допустим Берберова, считали вообще не браком, а форменным безобразием. Тем временем идеей духовного брака успели проникнуться и некоторые пустоголовые гимназистки вроде будущей жены Юрочки – доктора Живаго, которая размечталась обогатить духовным браком свою будущность, мол, физическая любовь – фи! фи! Вовсе не обязательна для семейного счастья.

Философов тем временем не собирался навеки оставаться в плену у рыжеволосой Зины и умчался от бывших сожителей в синюю даль, оставив короткую записку, что больше он не в состоянии участвовать, где вскорости и умер. Хотя изначально занимал в вопросе их новой религии самые радикальные позиции, составляя угол «святой троицы» и направо-налево раздавая пощёчины общественному вкусу. Конечно, это был эпатаж. Но какой заразительный! Вскоре тройственные союзы появились в семье у Бриков с Маяковским и так далее. А с кого началось? Кто всё придумал? Она! Рыжая бестия. Он обожала, когда её так называют, приписывая ей чертовское, ведьминское, бесовское. Розанов как-то обмолвился: «Это, я вам скажу, не женщина, а настоящий чёрт – и по уму, и по всему прочему, Бог с ней, Бог с ней, оставим её...»

Вот Оно

Женщины, вовлекавшие мужчин в мир своих грёз, рождаются не чаще пары раз в столетие. Вернее так: женщины все фантазёрки, просто густота грёз у них разная. Кто-то на целую страну насочиняет, а кто-то вроде как шепчет свои фантазии кому-то на ухо, а слушает в итоге весь мир. Была в одной богатой японской семье девочка по имени Йоко Оно. Вот кто уж родился так родился, до сих пор иные культурные деятели вспоминать её не могут без сквернословия. Загадочность Йоко зашкаливала. Йоко была загадочней, чем пирамида Хеопса или старик Кастанеда. Казалось, она участвует в одной ей ведомой ролевой игре, правил которой никто, кроме неё, не постигает. Это была сольная игра, которая почему-то зацепила одного лишь Джона по фамилии Леннон. Про таких, как Йоко, никогда точно не скажешь, притворяются они или на самом деле немножко «с приветом». И тут уже одно из двух: либо вы подпадаете под обаяние подобной личности и считаете её неотразимой, либо она вас просто страшно раздражает. И так – со всеми харизматиками. Вот то же  произошло с отношением обывателей к таинственной японке, которую своим гуру, ясным солнышком называл величайший музыкант всех времён и народов. Однако товарищей его, музыкантов, было не купить на дешёвые кренделя, которые выписывала Йоко. «Дура какая-то!» – сказал сэр Пол Маккартни. Кстати, её по сей день многие так и называют – «эта дура», не считая всяких прочих определений на иностранных языках. Это неправда. Йоко Оно абсолютно не дура. Она была – тайна, молчаливая, как египетская усыпальница.

Джон и Йоко поженились в марте 1969 года, через три года после знакомства. Фанаты «Битлз» осатанели от этой новости. Солнцеподобный Джон совершенно помешался на этой японке, ушёл из состава "Битлз" и поменял своё второе имя в паспорте на Оно, ставши Джоном Оно Ленноном. Ужас состоял в том, что жёнушка лезла во все сферы жизни музыканта. Даже музыку он принялся записывать с нею вместе. И она всё портила. Ни малейшего музыкального таланта у неё не находилось. Смешно до безобразия, как она скрипела в микрофон. Она даже на бонге толком не умела постучать, а уж если открывала рот, то извлекала из своих глубин гармонии, подобные звукам прерий. Но талантливый человек талантлив во всём, и она мнила себя одарённой. Незабываемые страницы Йоко вписала в историю музыки своими внезапными вторжениями в творческие искания мужа. Его товарищам приходилось только скрипеть зубами, когда за плечом у Джона на пороге студии они видели Йоко. И она пела. И играла. Однажды во время выступления Джона совместно с Чаком Берри – впервые в истории эти два музыканта собрались вместе исполнить несгораемый хит «Мемфис» – Йоко потрясла зрителей несвоевременным соло, которое она издала за спинами у ничего не подозревающих музыкантов. Видео сохранилось для истории. И избавиться от её влияния Джону не удалось до самой своей смерти. Йоко стала его опорой в жизни, его женой, его матерью, его учителем жизни.

Существует два диаметрально противоположных мнения о влиянии Йоко на судьбу Джона и «Битлз». Первое утверждает, что Йоко развалила группу, поскольку не было возможности им совмещаться в одном жизненно-музыкальном пространстве с нею. А выгнать её не удавалось. Пришлось расстаться. Второе мнение противоположно. Йоко дала Джону десять лет счастливой семейной жизни без алкоголя и наркотиков. И не будь её – он бы гораздо раньше упал в канаву очередного и губительного творческого кризиса. Ибо с наркотиками не шутят, а Джон – шутил.

Сам же Джон пытался объяснить друзьям, да и всем жителям Земли, что невозможно взрослому мужчине на всю жизнь остаться школьным шалопаем: «Когда я влюбился в Йоко, я понял: боже мой, это не похоже на всё, что было у меня до этого! Это было что-то совсем другое. Это больше чем хитовая пластинка, чем золотой диск, больше чем что бы то ни было. Это невозможно описать словами. Мысль об уходе зародилась ещё до встречи с Йоко, но, когда я познакомился с ней, это было так, как будто она моя первая женщина. А когда у тебя появляется женщина, ты оставляешь приятелей в баре, а сам уходишь».

Он вполне всерьёз называл Йоко своим учителем. «Я знаменитый человек, про которого думают, что он всё знает, но она мой учитель, она научила меня всему, что я знаю. Она уже всё знала, когда я ни черта не знал, когда я был человеком ниоткуда. Она мой Дон Хуан (это он про мифический персонаж – учителя Карлоса Кастанеды. – Прим. ред.). А люди не понимают. Я женат на Доне Хуане, вот в чём беда. Дону Хуану не надо смеяться, не надо быть обворожительным. Дон Хуан просто есть. И ему безразлично, что вокруг него происходит».

Ничего удивительного, что женщина забирает себе мужа из компании весёлых шалопаев. Таково её природное назначение, и у Джона хватило ума понять, что он сделал свой выбор сам. С некоторых пор сама жизнь его была невозможна без этой японки, местами и правда чудовищно нелепой. Только кому до этого должно быть дело? Разве любят за уместность? Или за внешность, как у куклы? Или за ум? Любят то, что становится воздухом, без которого уже не обойтись, только пропасть. Йоко была воздух. Она сама была тот божок, которого искали и продолжают искать опустошённые до сухости поэты и музыканты. Она плохо пела и не умела играть на бонге. Зато в кадре Йоко завораживала. Она даже кофе пила из бумажного стаканчика так, как будто причащается ритуального напитка. Было в ней что-то от жрицы, творящей ритуал каждым своим вздохом. Рядом с нею казалось, что любое движение, жест – мистерия. Что струйки сигаретного дыма неспроста плывут к потолку. Что свечи трещат, как будто что-то сообщают. И даже сорванный на газоне одуванчик становился символом света, достойным вечно храниться закупоренным в память или хотя бы в фотографию. И тут, конечно, тоже не обошлось без религиозного практически экстаза. Знаете, есть художественная метафора, что жить надо так, как будто любой день – последний. Эту истину несла в себе девушка Джона. Рядом с такими людьми прекрасно дышится, потому что они наполняют самими собой ткань жизни. Но горе тому, кто осмелится отойти от них хоть на шаг. Жизнь тогда уползает, как сигаретный дым в дверную щель.

Женщины умеют завораживать, если уж берутся. Иногда им удаётся заманить в свои альтернативные просторы целые человеческие стада. Тайна – их хлеб. Из несуществующего материала выстраивается целый город, потом мир, потом даже век. И живая материя подчиняется фантазии. Как они это проделывают? Легко.