Жуткие черепа и мертвые птицы: живописный шок-контент прошлого

Итальянца Якопо Лигоцци (1547−1627) по праву называли «универсальнейшим художником» своего времени. Один из первых и самых плодовитых живописцев при дворе Медичи, он прославился искусными миниатюрами, масштабными религиозными полотнами, эскизами костюмов и украшений, но особенно — виртуозно исполненными ботаническими и зоологическими иллюстрациями. Однако с 1600-х годов в творчестве Лигоцци возникает натурализм совсем иного рода — вместо ласкающих взор цветочков и птичек появляются кошмарные натюрморты с мёртвыми головами.

Художник смерти

Если в аналогичных сюжетах ванитас (лат. vanitas) — на тему эфемерности земных благ и быстротечности жизни — традиционно фигурировал жутковатый, но всё же не лишённый печальной прелести человеческий череп, а биологический распад изображался опосредованно (срезанные цветы, подгнившие фрукты, дохлые насекомые), — то Якопо Лигоцци обратил всё своё мастерство на создание невероятно гиперреалистичных изображений разлагающейся плоти.

Что же побудило влиятельного и успешного художника, уже в 27 лет возглавившего итальянскую Академию искусства, к столь радикальному эстетическому повороту?

Ряд западных искусствоведов объясняют это сразу двумя обстоятельствами: приостановкой работы Лигоцци в статусе придворного художника и усилением в его мировоззрении влияния Контрреформации с её своеобразными представлениями о пороке и грехе. В такой трактовке «ужасные» натюрморты (natura morta macabra) можно рассматривать как аллегории близкой смерти и неотвратимого распада, анатомически выверенные фиксации разрушительного действия времени.

Образ книги в подобных композициях указывает на относительную значимость интеллекта, тщету светских наук и мирских занятий. Мысль иллюзорна, мудрость относительна. Человеческое знание — ничто перед божественным всеведением. Предельный натурализм изображения превращает идеи из абстрактно символических в пугающе реалистичные.

На оборотной стороне парных (предположительно свадебных) портретов молодого человека и юной девушки вновь возникают разлагающиеся головы. Контраст красоты и безобразия акцентирован традиционными для жанра ванитас атрибутами благополучия и процветания: флакон духов, коробка румян, золотая диадема, жемчужное ожерелье и серёжка, нелепо торчащая в ухе трупа. Ошеломляющее сочетание технической утончённости и эпатажной подачи усилено зеркальным отражением. Зеркало беспощадно демонстрирует разрушительную силу времени: увядание, старение, распад плоти.

На красном бархате, очень напоминающем плащ юноши, покоится отсечённая голова в окружении символов бренности: нож, кошель с монетами, опрокинутый кубок, песочные часы, колода карт. И снова книга, только здесь это гроссбух. Значения карточных мастей разъясняются в изданном в Венеции пособии 1545 года: «Мечи (ножи) напоминают о смерти тех, кого игра свела с ума; палки — о наказании, которого заслуживают обманщики; монеты — азарт игры; кубки — вино, в котором утоплены споры игроков». Специалисты усматривают в этих образах параллели с видениями смерти шекспировского Гамлета и его намерением послать череп «своей леди».

Вторая версия, впрочем ничуть не противоречащая первой, связывает обращение Якопо Лигоцци к макабрическим сюжетам с духовной атмосферой двора Медичи. Герцог Франческо I был мистиком, которого влекли тёмные сущности и мрачные стороны человеческого бытия. Так что мотивы ужаса на полотнах Лигоцци вполне созвучны общим настроениям, «одержимостью проклятием смерти». К тому же некоторые очень похожие натюрморты из этого цикла считаются написанными, возможно, не самим мэтром, а художниками его круга.

И вот очередной полувытекший глаз, мученически оскаленные зубы, лезущие изо рта трупные черви. Если реликвия — это свято хранимый и почитаемый предмет, то Лигоцци создает антиреликвию разума и духа, выставляя на всеобщее обозрение голову трупа. Максимальное эмоциональное воздействие достигается гипернатуралистичным изображением. И вновь образ книги символизирует ограниченность человеческого ума и тщетность познания мира. Смысл картины раскрывается в размещённой на переднем плане полоске бумаги с цитатой из библейской Книги Иова: «До чего не хотела коснуться душа моя, то ныне составляет отвратительную пищу мою».

Предтечи и последователи

При всей самобытности и уникальности жуткие натюрморты Лигоцци опираются на ранее известные художественные практики. И это даже не столько упомянутый жанр ванитас, в то время находившийся ещё в стадии формирования, а прежде всего анаморфический портрет — деформированное изображение, складывающееся в узнаваемый образ только под определённым углом либо в зеркальном отражении. Известнейший пример — помещённый на передний план череп в «Послах» Гольбейна, опознаваемый лишь при особой фокусировке взгляда. Обыденное восприятие представляет смерть как абстрактную иллюзию, метафизическое восприятие обнажает трагическую неотвратимость земного конца.

Не менее показательная иллюстрация — нанесённое на рифлёную поверхность двоящееся изображение, напоминающее лицо королевы Шотландии. В одном ракурсе это само женское очарование, в другом — всё то же грозное напоминание о смерти в виде черепа. Визуальный эффект достигается искусным рисованием попеременно двух изображений на разных сторонах чередующихся вертикальных полос.

Пройдёт немного времени, и появятся продолжатели творческой концепции самого Лигоцци. В той же Национальной галереи Шотландии, где сейчас экспонируется «анаморфическая Мария», хранится гравированный портрет принцессы Луизы Марии Терезы Стюарт, держащей зеркало с отражением черепа, опирающегося на раскрытую Библию. Принцесса умерла в двадцатилетнем возрасте от оспы.

«Портрет Луизы Марии сочетается с натюрмортом vanitas. Корона, шар и скипетр перед черепом указывают на королевский статус восседающей. Вместе с зеркалом и драгоценными камнями они означают скоротечность явлений на земле, представленной глобусом. Библия за черепом демонстрирует отрывки из Экклезиаста, от которого натюрморт vanitas получил своё название: Vanitas vanitatum est omnia vanitas (Суета сует, всё суета)», — поясняет куратор галереи Лиз Луис.

Влияние Лигоцци заметно и в необычной работе фламандской художницы Катарины Йкенс. В восьмиугольник вписана причудливая женская полуфигура, составленная из увенчанного цветами черепа и явно ещё полного жизни бюста. В одном гротескном образе сошлись прекрасное и безобразное, естественное и искусственное, живое и мёртвое.

Соединение мёртвой головы с книгой стало устойчивым символическим образом, повторяющимся на многих живописных полотнах с разной степенью натуралистичности. Чаще всего это всё же череп, гладко отполированный временем, лишённый каких-либо индивидуальных черт и вызывающий не ужас или омерзение, но философскую грусть. Таковы, например, лаконичные ванитасы кисти итальянских мастеров Гверчино и Фетти.

А вот словно сам Якопо Лигоцци водит рукой своего неизвестного подражателя в 18-м столетии. Всё та же книга в красном переплёте и та же полуразложившаяся голова, устремлённая застывшим взглядом в вечность. В век Просвещения книга окончательно утверждается в статусе уникального предмета, совмещающего свойства живого и неживого — материальной вещи и одушевлённой сущности.

В жизнерадостной живописи французского художника Луи-Леопольда Буальи неожиданно встречается натюрморт, обыгрывающий образ «трупа на книге». И хотя это не разложившаяся человеческая плоть, а лишь мёртвые птицы, картина вызывает не самые приятные ощущения. Отбор визуальных образов и построение композиции явно позаимствованы у Лигоцци и голландских мастеров ванитас.

Почему книжные образы устойчивы в подобных сюжетах? Прочитать книгу — всё равно что прожить отдельную жизнь. И финал любой книги подобен завершению земного пути.