Как Павловский вокзал в XIX веке стал важным культурным центром и изменил историю российской музыки

Небольшой городок Павловск в 25 верстах от Петербурга с XVIII века был излюбленной дачной местностью у состоятельных горожан. Здесь распола­галась царская резиденция и был разбит красивейший парк, позже воспетый Жуковским. Неслучайно в 1838 году именно на этой территории был завершен коммерческий проект железной дороги, соединявшей Павловск со столицей, и вокзала, ставшего не просто конечной станцией, но центром культурной жизни России на протяжении следующих ста лет.

Первоначально вокзалами, или точнее «воксалами», называли увеселительные сады и парки с павильонами, где проводились маскарады, балы и концерты (от английского Vauxhall — названия сада Воксхолл-Гарденз, открывшегося в 1660 году в Кеннингтоне, неподалеку от Лондона). С конца XVIII века подоб­ные общественные сады получали все большее распространение в Петербурге, а затем и по всей Российской империи (они открывались в Саратове, Астраха­ни, Казани, Харькове и т. д.). Однако именно Павловский вокзал стал одним из самых важных культурных центров не только в стране, но и за рубежом. По аналогии с этим знаменитым местом вокзалами стали называть главные станции на новых железных дорогах, строившихся по всей Российской импе­рии.

Популярный писатель первой половины XIX века Нестор Кукольник с патрио­тическим восторгом сообщал 25 мая 1838 года, через несколько дней после открытия вокзала, в «Северной пчеле»: «На железный путь в Павловск я смотрю, как на первые деревянные буквы Гутенберга… Железные дороги решительно столь же полезны, как и книгопечатание. <…> Для меня железная дорога очарование, магическое наслаждение».

Еще большей магии добавляли музыкальные развлечения, о которых особенно заботилась администрация Царскосельской дороги. Они должны были спо­соб­ствовать привлечению пассажиров в новый для России вид транспорта. Не ог­ра­ни­чиваясь традиционными балами и фейерверками, правление по­стоянно задумывалось о новых развлечениях, предназначенных для разно­образной публики. Часть музыкальной программы была бесплатной. А вот на бенефисы дирижеров, концерты «серьезной» музыки и выдающихся солистов, а также благотворительные вечера требовался билет.

Вокзал следовал традициям садово-паркового развлечения, важнейшей частью которого была музыка — оркестровая и хоровая. Восторг вызывало и здание, где проходили концерты, а первое время и застолья: «Вообрази себе огромное здание, расположенное в полукруге, с открытыми галереями, вели­колепными залами, множеством отдельных нумеров, весьма покойных и удоб­ных. Стол в воксале очень хорош уже теперь. <…> Прислуга многочислен­ная и в отличном порядке. Великолепная зала, с большим искусством расположен­ная… украшен­ная множеством четырехгранных колонн, обширными хорами и весьма затей­ливым фонтаном, вся уставлена столами, и снабжена двумя роскошными буфетами».

Музыка звучала не только в зале, но и на улице. Чтобы создать акустический эффект, высаживались живые изгороди из крупных деревьев — ясеней, елей, серебристых тополей. Павловский вокзал называли русским Тиволи: велико­лепное оформление и садово-парковый дизайн не уступали в живописности этому итальянскому городу. С первых же дней открытия вокзал, который сегодня назвали бы кластером всевозможных развлечений, стал местом притя­жения петер­бургской публики. «Вот, любезный друг, чем теперь занят весь Петербург», — подводил итог Кукольник в конце все того же письма. Факти­чес­ки это была первая открытая для публики концертная площадка, где звуча­ла оркестровая музыка, собиравшая большое количество меломанов, особенно летом. Сезон длился с мая по октябрь. В летний период, когда из-за Петров­ско­го поста были запрещены театральные постановки, сюда в поисках развле­чений стекались многочисленные слушатели самых разных сословий. Благо­даря постоянной музыкальной программе, балам и появившимся позже тема­ти­ческим концер­там вокзал стал важным звеном в формировании культурной жизни в России XIX века, альтернативой практике салонного приватного аристократи­ческого музицирования. По сути, это была летняя филармония, конкурирую­щая с Филармоническим обществом Петербурга.

К 1880-м годам при вокзале появился отдельный зал для выступлений и соб­ственный оркестр, в составе которого бывало до 80 музыкантов. В 1912-м (год 75-летия вокзала) критик Финдейзен указывал, что здесь было дано 10 500 кон­цертов, в том числе около 600 симфонических. Популярность этого музыкального центра сохранялась и в первой половине XX века, его в шутку называли, как вспоминала царскосельская жительница Анна Ахматова, «соле­ный мужик» от французского salon de musique.

Правление вокзала старалось приглашать наиболее популярных исполни­телей. Первым здесь выступал хор московских цыган и цыганок под управ­лением Ильи Соколова, снискавшего титул «бесподобного хоревода Ильи». Однако вскоре возобладала другая стратегия — «развлекать, просвещая», в том числе за счет приглашения европейских мэтров. В январе 1839 года из прус­ского Бреслау приехал со своим оркестром известный капельмейстер Йозеф Герман, считавшийся учеником Штрауса-отца. Он выступал в Павловске с перерывами вплоть до 1845 года. Петербуржцы удивлялись невероятному бальному репертуару дирижера. «Играя даже каждый вечер, не повторит одной и той же пьесы», — писала пресса.

В 1856 году в Павловск был приглашен Иоганн Штраус — сын (а также его братья), который оставался дирижером десять сезонов, а в 1869 и 1872 годах приезжал в качестве гастролера. Как и Герман, Штраус разделял музыку для танцев и музыку для слушания. По четвергам звучали произведения Бетховена, Моцарта, Россини, Вагнера, Верди и других композиторов. К концу XIX века «серьезная» линия в программной политике вокзала стала преобладать над развлекатель­ной. Приезжие капельмейстеры устраивали и концерты русской музыки, исполняя произведения Михаила Глинки, Александра Даргомыжского, Антона Рубинштейна, Петра Чайковского и так далее.

В 1878 году при Павловском вокзале был отстроен театр по проекту архи­тек­тора Николая Бенуа. Летом здесь проводилось до тридцати драматических, оперных и балетных спектаклей. На его сцене выступала знаменитая балерина Анна Павлова.

На концертах дирижера и скрипача Николая Галкина, возглавлявшего оркестр вокзала с 1892 по 1903 год, выступали солисты — звезды петербургской сцены: певцы Иван Ершов и Федор Шаляпин, виолончелист Александр Вержби­лович и многие другие. В практике дирижера Александра Асланова, руководив­шего концертами в 1910–1916 годах, наметилась еще одна стратегия: Павловск стал площадкой для премьер только что сочиненных произведений и открытия новых музыкантов. В августе 1912-го здесь выступил юный Сергей Прокофьев, исполнив с Аслановым свой задористый Первый концерт для фортепиано с оркестром, а 23 августа 1913-го впервые — Второй концерт.

Пожалуй, не было ни одного значительного русского музыканта, который бы не имел отношение к этому «волшебному храму, развертывающемуся внезапно в густой роще». Рассказываем о роли Павловского вокзала в культурной и общественной жизни России второй половины XIX века через комментарии к цитатам из писем, статей, романов и других текстов той эпохи.

Заезжие музыканты: кто придумывал программу

«На хорах музыка, внизу песни Тирольцев. Что, если бы московские цыгане полюбопытствовали прокатиться по железной дороге и испы­тать счастье в нашей столице и в этом воксале? Что, если бы на хоры возместился Штраус с своим магическим оркестром? Что бы тогда был наш вокзал? Но уже и теперь его оглашают приятные звуки заезжих музыкантов и полковой музыки, которая вчера с двух часов прекрасно исполняла разные пиесы, между прочим, некоторые из твоей оперы…»

Нестор Кукольник. Открытое письмо Михаилу Глинке. «Северная пчела». 25 мая 1838 года 

Мы уже неоднократно цитировали открытое письмо композитору Михаилу Глинке драматурга и писателя Нестора Кукольника, которое он опубликовал на страницах одной из самых читаемых газет — «Северная пчела». Эта ода необыкновенному аттракциону — железной дороге и Павловскому «воксалу» — заняла почти целый газетный лист. Выбор адресата, конечно, не был случай­ным. После премьеры в 1836 году оперы «Жизнь за царя» Глинка получил статус первого национального композитора Российской империи, что подтвер­ждалось и доро­гими подарками со стороны императорской семьи. Обраще­ние к именитому композитору, находившемуся на пике популярности, усили­вало доверие к теме этого рекламного текста.

Мечты Кукольника о тирольцах, цыганах и даже Штраусе в скором времени были воплощены в жизнь. В сезоне 1838–1839 годов выступали цыгане, звучало тирольское пение, а в 1856-м приехал и сам Штраус-сын. Считается, что Кукольник имел отношение к культурной политике администрации Царско­сельской железной дороги, стремившейся сделать проект прибыльным за счет модных музыкантов.

Развлечения вокзала интересовали как самого Кукольника, так и его «бра­тию» — так называлась компания молодых творцов, к которой примкнул и Глинка. Ему особенно нравился вальс «Souvenir du Palais d’Anitchkoff» Йозефа Лабицкого, дирижера и композитора, прибывшего в Петербург из Карлсбада в 1838 году. Уважал он искусство и следующего приглашенного дирижера Йозефа Германа  — и не только потому, что равных ему в испол­нении вальсов в России не знали: Герман старался включать в свои программы сочинения русских композиторов и особенно благоволил к самому Михаилу Ивановичу. Так, летом 1839 года здесь звучал глинковский Вальс Fantaisie в оркестровке дирижера. Первоначально авторская версия предназначалась для фортепиано, ведь Глинка исполнял ее в салоне Смольного института благо­родных девиц для возлюбленной Екатерины Керн. Вскоре с легкой руки Герма­на вальс был издан под длинным названием, конечно же, на француз­ском: «Valse-fantaisie exécutée par l’orchestre de M. Hermann. Composée par M. Glinka et dédiée à son parent et ami Dimitri de Stounéeff». В Петербур­ге же он стал известен как Павловский вальс.

Видимо, Глинка общался с Германом лично, тот услышал фортепианную версию его вокального болеро «О дева чудная моя» и сделал его переложение для репертуара своего оркестра. Как вспоминал Глинка, «обе эти пьесы были чрезвычайно любимы публикой», а Кукольник писал, что «площадка Павлов­ского воксала неоднократно оглашалась требованиями Болеро».

В дальнейшем все приглашенные иностранные дирижеры также продолжали традицию исполнения, как указывал критик, «произведений туземных компо­зи­торов». Зато в 1862 году именно на Павловском вокзале впервые прозву­ча­ли отрывки из оперы «Юдифь» Александра Серова под управлением Иоган­на Штрауса, а спустя год — уже, по-видимому, не без влияния успеха в Павлов­ске — она была полностью исполнена в Петербурге. В 1864 году, когда Глинки уже не было в живых, Штраус посвятил целый концерт его произве­де­ниям, а в свой бенефис сыграл отрывки и финал из «Жизни за царя» сборным оркестром из 300 человек.

Варварский свисток: как возникла музыкальная мода на паровозную тему

«„Человек ли повинуется моде или мода человеку?“… Мне кажется, мода создана для дам; дамы повинуются моде, мужчины дамам. „Модным днем в Павловске стал четверг“… Не быть в Павловске в четверг, по мне, что быть в Риме и не видеть папы. Герман с симфони­ями, танцами и галоп-паровозом собрал вокруг себя род веча. Симфо­ния Моцарта с ее замысловатой фугой прошла и, несмотря на большую тесноту, не зацепила никого. Увертюра из Вильгельма Телля прогремела со всем ее музыкальным парадом. …Трубы у нас ни разу не запнулись, что у нас случилось в первый раз. Всем известно, что валторны и трубы у нас присвоили себе право заикаться и фальшивить: на этот раз они вели себя чинно и добропорядочно. <…> Когда же дошла очередь до га­ло­па-паровоза, воцарилось глубокое молчание, и дамы разноцветными колонками подвинулись к Герману. Вот раздался варварский свисток — все, что на своем хроматическом языке изобрели кошки, колеса и попугаи, сосредоточено в этом свистке: превосходно!»

Дмитрий Струйский. «Павловск и Герман». «Северная пчела». 5 августа 1843 года 

Дирижер Йозеф Герман, выступавший на Павловском вокзале с 1839 по 1844 год, пытался расширять репертуар вечеров, стремясь соответствовать вкусам раз­личных сословий. Он установил отдельный день для „серьезной“ програм­мы — фешенебельный четверг, где звучали произведения Моцарта, Гайдна и даже Бетховена, считавшегося верхом интеллектуализма в музыке. Однако и эти программы часто заканчивались танцевальными номерами. Представи­тели всех сословий сходились в одном: «Бальную музыку Германа можно слу­шать с наслаждением, а это двойное удовольствие, потому что и танцующие участвуют мыслью и чувством в танцах».

Репертуарные пристрастия дирижеров Павловского вокзала влияли на му­зыкаль­ную моду Северной столицы. При Йозефе Германе, Йозефе Лабицком и Иоганне Штраусе был период увлечения вальсом, при Иоганне Гунгле и затем его дяде Йозефе Гунгле — полькой, а при Генрихе Фюрстноу и Иосифе Штраусе — галопом.

С одной стороны, в репертуар отбирались уже популярные пьесы — например, упомянутая увертюра из оперы «Вильгельм Телль» Джоаккино Россини, вальсы Ланнера, его галоп «Шампанские пробки», позже увертюры из опер Рихарда Вагнера и Джузеппе Верди. С другой — новинки, звучавшие в Павловске, быстро издавались и затем широко распространялись в рамках домашнего музицирования. Так происходило обогащение русского репертуара. Часто после окончания контракта иностранные дирижеры оставались в Российской империи.

Под воздействием популярности Павловского музыкального вокзала, а также вслед за самим Германом русские композиторы создавали пьесы на паровозную тему. Популярностью пользовались попурри дирижера «Вальс железной доро­ги из народных песен» и особенно галоп «Паровоз». Глинка тоже не прошел мимо паровозной темы, создав своего рода музыкальный пейзаж происходя­щего на перроне. Его «Попутная песня» описывает нетерпение, волнение толпы, ожидающей приход «парохода» (а именно так называли тогда паро­возы), и любовные думы главного героя.

Хлопанье пробки и звон бокалов: возлияния слушателей и страдания музыкантов

«Кроме аккомпанемента Германова оркестра в концерте г. Серве, ему был и другой аккомпанемент: некоторые, должно быть страстные любители музыки, удалившись в боковую залу воксала, поближе к буфету, в то самое время, когда Серве играл чудную свою романеску, вызывавшую слезы на глаза слушателей, аккомпанировали ему хлопаньем пробок и звоном бокалов шампанского! Жаль только, что не совсем кстати: если б г. Серве разыгрывал какую-нибудь вакхиче­скую песню, этот аккомпанемент был бы приличнее. Впрочем, музыка не на всех производит одинаковое впечатление: для иных хлопанье пробки и звон червонца выше всякой музыки…» 

Фаддей Булгарин. «Журнальная всякая всячина». «Северная пчела». 2 сентября 1844 года

В фешенебельный четверг, 31 августа 1844 года, на Павловском вокзале выступал известный виолончелист Жозеф Серве, которого называли «Паганини виолончели». Важное музыкальное событие рецензировал известный критик и писатель Фаддей Булгарин. Один из немногих, он воссо­здает реальную об­ста­новку происходящих «серьезных» концертов на Павлов­ском вокзале. Не­смо­тря на постоянные попытки дирижеров воспитывать вкусы публики, она все же предпочитала совмещать приятное со вкусным и горячи­тельным. Эти привыч­ки поддерживала администрация вокзала, которая рекламировала всевозмож­ные ресторации и их продукцию: высокое искусство поваров, качество и стои­мость «чистых», «неподдельных» вин, доставленных из англий­ских магазинов. Дороже всего стоил «Рейнвейн-Штейнбергер» — по 5 рублей 13 копеек сереб­ром. А бутылка «лучшего кремана Моэта» или «шампанского вдовы Клико» продавались по 2 рубля 45 копеек серебром. «Дешевле этого, — заявлялось в рекламе, — нет и не бывало ни в одной петербургской ресторации».     

Однако администрация шла навстречу и музыкантам, которые жаловались на отсутствие нормальных условий для выступлений: оркестр играл на хорах в ресторане во время обеда и там же вечером для танцев. В 1850-х на улице была устроена полукруглая эстрада. А в 1860 году вокзал был переделан: внутри появился концертный зал, вмещающий до 2000 человек, что произошло не без влияния Штрауса. Ходили слухи, что маэстро отказался играть в ресторане и требовал отдельного помещения для выступлений.   

Но даже когда произошло разделение концертного зала и банкетного поме­ще­ния, публика часто разрушала «сакральную» атмосферу серьезных программ. Дело в том, что концерты вокзала посещала разносословная аудитория, часто не знающая, как правильно себя вести. Об этом, в частности, сообщалось 30 апреля 1885 года в отчете об открытии сезона: «Скорбим об утрате Павлов­ском аристократических традиций». Обозреватель «Санкт-Петербургских ведомостей» писал 27 апреля 1886 года, что в зале собралось «несколько тысяч разношерст­ной публики». Он сетовал, что «полного и определенного понятия об оркестре г. Главача… невозможно было составить: публика до того увлеклась сама собою, что музыку даже в первых рядах нельзя было хорошо слышать: хохот и говор заглушали все».

Cалфетки со льдом, горчичники на грудь и порошок опиума: эпоха короля вальсов

«С трудом продирижировал я последние пьесы в концерте и, когда пришел домой, сразу вынужден был наложить салфетки со льдом на лоб, потом горчичники на грудь, и лишь порошок опиума мог меня немного успокоить. Но когда я получил твою записку, я смог снова вздохнуть. Тысяча благодарностей! Да, я бы точно умер нынче ночью, если бы не желал еще раз поговорить с Тобой».

Иоганн Штраус. Из письма Ольге Смирнитской. Около 1860 года 

С приглашением в 1856 году знаменитого «короля вальсов» Иоганна Штрау­са — сына, чей гонорар в 22 000 рублей в год превосходил все предыду­щие, в Павловске началась новая эпоха. Он стал законодателем вкусов русской публики почти на 15 лет. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщали, что в первый же вечер «народу в Павловске была бездна», а «каждая сыгранная им пьеса возбу­ждала истинную бурю». После окончания представления его несли на руках до самой квартиры. В 1860-е годы «Северная пчела» делилась остротой одного меломана: Штраус «скоро в состоянии будет ходить от своей квартиры до эстрады… по ковру, склеенному из нежных записок восторженных поклонниц его электромагнетического смычка». 

Пусть к сердцу русской публики лежал через души прекрасного пола. «Моло­дой, красивый, подвижный и увлекательный — он покорял прежде всего дам, а затем и всю публику», — сообщал историк Финдейзен. Оценки творчества Штрауса разделились по гендерному признаку, что внесло немало разногласий в любовные пары и семьи. Фельетонист рисовал сценки из жизни: 

«— Как тебе нравится Штраус? — спрашивает молодой человек в пальто moyen-âge и серой шляпе, таинственно наклоняясь к уху красивой брюнетки с бойким и несколько утомленным лицом. 
— Он душка, — отвечает брюнетка таким голосом, что господин в сред­невековом пальто отскакивает от нее, как бы ужаленный змеей». 

Вынужденно подчиняясь мнению «слабой половины», мужская часть публики все же высказывала свои претензии:

«Нам не нравится, например, что Штраус является иногда в половине концерта, иногда уходит до его окончания, поручая капельмейстерский смычок свой какому-то тучному господину, который, правда, подпля­сывает не хуже своего патрона, но не пользуется благосклонностью дам, а следовательно, не может рассчитывать и на наше расположение». 

Жизнь Штрауса в России была наполнена не только музыкальными обязан­ностями, но и любовными приключениями. Известно о его романе с русской аристократкой Ольгой Смирнитской, которая, помимо красоты, хорошего образования и манер, обладала и композиторским дарова­нием. Она была одной из первых женщин в России, чьи сочинения звучали и издавались. Их зна­комство было овеяно тайной, что было частью установ­ленных в обществе практик, связанных с поклонением приезжей звезде. Смир­нитская отправляла Штраусу анонимные записочки на французском языке с одним и тем же текстом: «Преподнесено мастеру в знак уважения от незна­комки» . А затем они познакомились в одном из аристократических салонов, где музыкант воспылал страстью к Ольге, представившейся той самой незнакомкой.

30 сентября 1858 года Штраус исполнил в Павловске ее польку-мазурку, что, по сути, было признанием в любви. Их роман был обречен на провал, как и многие романтические отношения того времени (в том числе из-за разницы социальных положений и запрета ее родителей на брак). В сохранившейся любовной переписке сам Штраус предстает как романтический страдающий герой, который черпает вдохновение из любовных мук. Драматизма этим отношениям добавляла таинственная болезнь Штрауса (подобными телесными муками страдали многие музыканты-романтики). Он сообщал Ольге:

«Любимое дитя мое, я не мог сегодня дирижировать музыкой, потому что убийственный приговор моего врача, что я проживу не дольше чем в лучшем случае еще два года, лишил меня сил смотреть со спокойной совестью в Твои глаза. Опасаясь за Тебя — Ты для меня все на свете, — я намерен в будущем держаться от тебя подальше, так как Ты должна забыть меня».

Возвышенно-романтический стиль писем соответствовал любовному дискурсу из романов того времени. История этих взаимоотношений сама превратилась в художественный текст, став, например, основой для советского художе­ствен­ного фильма «Прощание с Петербургом» (1971) режиссера Яна Фрида. Лента названа по аналогии с известным вальсом Штрауса, написанным в 1858 году, когда его первый контракт с администрацией Царскосельской дороги подходил к концу. Интересно, что аналогичное название имеет вокальный цикл Михаила Глинки, созданный в 1840 году, о чем не мог не знать «король вальсов».

«Лучший из наших садовых оркестров»: Достоевский в Павловске

«В Павловском вокзале по будням, как известно и как все, по крайней мере, утверждают, публика собирается „избраннее“, чем по воскре­сеньям и по праздникам, когда наезжают „всякие люди“ из города. Туалеты не праздничные, но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть действительно лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже интим­ности. Знакомые, все дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкно­венно редки, хотя, однако же, бывают и в будни, но без этого ведь невозможно».

Федор Достоевский. «Идиот». 1869 год

Достоевскому маршрут из Петербурга в Павловск был хорошо известен. В 1860-е годы он здесь неоднократно снимал дачу, рядом отдыхал его брат Михаил. Писатель слушал оркестр Иоганна Штрауса на Павловском вокзале и знал обычаи этого загородного места, о чем свидетельствует приведенная цитата из «Идиота». Кроме того, большая часть действия романа развора­чивается в Павловске, противопоставленном эсхатологичному, темному Петербургу. Помимо многочисленных сцен на дачах главных героев и павлов­ских местах (дача Лебедева, в которой снимает террасу Мышкин, генеральская дача Епанчиных, дача Птицына, церковь и дом Дарьи Алексеевны, в котором останавливается Настасья Филипповна, Павловский парк), Достоевский описы­вает концерт на Павловском вокзале и скандал с участием князя Мышкина, вступившегося за честь Настасьи Филипповны. Известно, что сцену публич­ного оскорбления дамы офицером Достоевский взял из жизни. Прототипом героини в этой ситуации стала супруга писателя Николая Чернышевского Ольга Сократовна, которую приняли за легкомысленную особу.

Глубокомыслие на даче: почему Бетховен в Павловске звучал неуместно

«Г. Галкину — скажу я к слову — вредит (кроме излишней спешности в разучивании и других второстепенных пороков) главным образом его презрение к садовому жанру. Если б он пришел ко мне за советом, я бы сказал ему: сошла Девятая с грехом пополам — ну и прекрасно! …теперешний Павловск все-таки слишком серьезен по своим програм­мам, слишком копирует Русское музыкальное общество, слишком учит нас лицемерить и хвастаться классицизмом, которого в нас отнюдь нет. <…> Уж если вам, зимним поклонникам „Лучии“, „Сомнамбулы“, Масканьи и Пуччини, непременно хочется глубокомыслия на даче, слушайте, так и быть, Брамса и Рихарда Вагнера, Чайковского и Корса­кова раз в неделю — но назначать три дня в неделю на слушание такой музыки, которая зимою дает дефицит, даже будучи исполняема менее одного раза, т. е. не всякую субботу, — это, воля ваша, недоразумение». 

Герман Ларош. «Девятая симфония, музыка будущности и Павловский вокзал». «Новости». 7 июня 1895 года

Эпоха Штраусов долго жила в сознании любителей вокзальных развлечений и прессы, формируя их представления о «правильном» репертуаре. Они старательно охраняли развлекательный формат Павловского вокзала, влияя своими отзывами на кадровую политику администрации. Отбор каждого нового приглашенного дирижера был тщательным: кандидат должен был обладать европейской закалкой, специализироваться на бальной музыке, сочи­нять, играть на музыкальных инструментах и иметь в послужном списке рабо­ту с европейскими звездами вроде Паганини или Штрауса-отца. Когда пригла­шенный в 1870 году берлинский дирижер Вениамин Бильзе поделился серь­езностью своих намерений в отношении репертуара (он ставил целью исполне­ние классической музыки и сочинений новых русских композиторов), критика не одобрила нового капельмейстера: «Он слишком серьезен, и вообще его специальность — симфонии, а в Павловске мало охотников наслаждаться весь вечер симфониями». Через год контракт с Бильзе был расторгнут, правда, в 1873-м он приехал в Россию снова и продержался в должности уже три года. 

Если вернуться к цитате, то петербургский критик Герман Ларош упрекал дирижера Николая Галкина, чья эпоха в Павловске длилась с 1892 по 1903 год, в неуместном выборе грандиозной Девятой симфонии Бетховена. Многим в то время она казалась трудноусвояемой «аналитической алгеброй», и Ларош считал неуместным превращать вокзал в серьезное интеллектуальное сообще­ство наподобие Русского музыкального общества. Но сократить порции «ученой музыки» в программах, к которой, помимо Бетховена, относили Мендельсона и Шопена, уже было невозможно. 

После 1880-х годов в репертуаре вокзала преобладали симфонические произве­дения, что поддерживалось и изменившимися вкусами публики, и прессой. Этому способствовала и все большая русификация, позволяющая расширять состав оркестра, а значит, и исполнять более масштабные произ­ведения. Если Герман приехал в Петербург с 18 музыкантами, у Гунгля их стало 30, а Иоганн Штраус увеличил число артистов до 47 (в том числе и за счет русских музыкан­тов), то дирижер Галкин, набиравший оркестр уже из студен­тов последних курсов Петербургской консерватории, управлял коллективом в 80 человек. 

В сезоне 1895 года Галкин, несмотря на критику Лароша, исполнил Девятую симфонию Бетховена дважды, и затем она звучала неоднократно. Он предлагал публике еще несколько «исполинских» произведений. 16 августа 1900 года слушатели присутствовали на исполнении Божественной мессы Россини, которая длится около двух часов без перерыва. Как сообщала «Русская музыкальная газета», публика наградила дирижера шумными овациями. 

Галкин видел свою миссию в образовании публики Павловского вокзала, что могло идти вразрез с коммерческим успехом его представлений. Несмотря на дачный сезон и летнее время, он установил уже три дня в неделю для слушания «серьезной» музыки, причем вторник отводился специально под русскую музыку. А бальный развлекательный репертуар был представлен в основном в воскресенье и понедельник, большей частью под управлением вторых дирижеров (эту должность установил также Галкин).

Играющие ребятишки и купающиеся негры: кинематограф в Павловске

«В IV вечере (в котором г. Галкин прекрасно провел „Кориолана“ Бетховена) наибольший успех имел… кинематограф Люмиэра — действительно поразительно жизненная фотография. Во время этого любопытного сеанса на эстраде был расположен военный оркестр, игравший отрывки, кажется, из одних маршей. А в это время показывали на экране и подход поезда, и шахматный турнир, и играющих ребятишек, и купающихся негров…»

L. «Август. Концерты в Павловске». «Русская музыкальная газета». 1896 год 

«Русская музыкальная газета» подробно рассказывала о сезонах в музыкальном Павловске. Использование кинематографа, о котором с удивлением сообщала газета, должно было привлечь еще больше публики и тем самым повысить доход, о чем всегда заботилась администрация вокзала. Она пыталась как-то уравновесить уж слишком «серьезные» намерения в репертуарной политике Галкина. 

Явно поддерживающий эту идею статьи писал дальше: «Но Бог с ней, с воен­ной музыкой. Сам по себе кинематограф такое замечательное изобретение, что если он в ближайшем или далеком будущем будет совмещен или опираться на музыкальное творчество, тогда явится опасный соперник не одному балету. А это ему можно предсказать». Как известно, предсказания о музыкальном кинематографе сбылись, но это не помешало балету оставаться популярным  и по сей день.

Зал как поле битвы: концерт-митинг во время Русско-японской войны

«Зал был переполнен возбужденно настроенной публикой, совсем не похожей на обычную, благодушную и нарядную дачную публику. Весь цвет столичной интеллигенции — писатели, адвокаты. Инженеры, врачи, многие петербургские профессора многозначительно и взвол­нованно озирали зал… но и власти тоже не бездействовали. Они, конечно, уже знали о готовившейся демонстрации и заблаговременно приняли надлежащие меры. Как только в первый же антракт какой-то оратор, встав на стул, обратился к заполнявшей зал публике с речью, изо всех дверей развернутой цепью двинулись городовые, очевидно заблаговременно спрятанные в примыкавших к залу помещениях и только и ждавшие распоряжения приступать к очищению зала. Мгновенно зал превратился в поле битвы…»

Ольга Синакевич. Из воспоминаний

Русское общество находилось под сильным впечатлением от разгрома русского флота под Цусимой 14 мая 1905 года. О происходящем на концерте в воскре­сенье 22 мая 1905 года, где должна была звучать танцевальная развлекательная музыка, рассказывала «Русская музыкальная газета»: музыкальный вечер «был прерван по требованию публики, часть которой справедливо вознегодовала на то, что, несмотря на получение печальных известий о гибели эскадры Рождественского на Дальнем Востоке, увеселительная музыка продолжалась как ни в чем не бывало. По предложению полиции и после появления вызван­ных последней стрелков, публика в панике разбежалась». 

Писательница Ольга Синакевич, оставившая подробные воспоминания об этом событии, сама была участницей концерта-митинга. После этого инцидента над деятельностью вокзала был установлен полицейский надзор. Последующий сезон прошел блекло, за исключением выступления Федора Шаляпина. Как указывала «Русская музыкальная газета», при малейшем шуме на концертах публика, помня о полиции и стрелках, озиралась пугливо.

Необузданная фантазия и звуковая фальшь: Сергей Прокофьев в Павловске

«„Молодым композиторам я надел бы смирительную рубашку,“ — сказал Рубинштейн. Вот как следует поступать с молодым Прокофье­вым, признавая за ним наличность творческого дарования. Этот концерт ни более ни менее как проявление необузданнейшей фантазии, не считающейся ни с чем, кроме звуковой фальши. Равель наизнанку!»

Николай Бернштейн. «О Первом концерте Сергея Прокофьева». «Петербургская газета». 1912 год

С 1909 по 1916 год в Павловске одним из приглашенных, а затем и главных дирижеров был Александр Асланов, выпускник Петербургской консерватории, возглавлявший также оркестр Мариинского театра. Его тактикой в составлении программ было включение в программу одного-двух новейших сочинений молодых русских композиторов. Расчет здесь был точным: в контексте других хорошо известных композиций, пусть и «серьезной» музыки, новинка может легко пройти и в случае провала не испортить общее впечатление от концерта. 

3 августа 1912 года по инициативе Асланова прозвучал Первый концерт для фортепиано с оркестром Сергея Прокофьева. Партию солиста играл сам автор. Молодой композитор хорошо понимал, какую реакцию может вызвать его сочинение, что еще более раззадоривало его. Недавняя премьера на кон­цер­те Сокольнического круга в Москве уже вызвала раздражение критиков и публи­ки. Недоброжелатели еще долго называли концерт «музыкальным фут­болом», игра только входила в моду в России. Многие распевали под музыку первых тактов: «По чé-ре-пу, по чé-ре-пу, по чé-ре-пу». 

Отзыву Бернштейна вполне соответствовала оценка другого видного критика Леонида Сабанеева: «Эта энергически ритмованная, жесткая и грубая, прими­тивная и какофоническая музыка едва ли даже заслуживает этого почетного наименования». 

Но Асланова критика не остановила. 23 августа 1913 года он представил вокзальной публике премьеру Второго фортепианного концерта Прокофьева, который вызвал еще более язвительные комментарии. Бернштейн в той же «Петербургской газете» называл Прокофьева «беспощаднейшим музыкальным анархистом», который стремится к «звуковой какофонии», не имеющей ничего общего с «культурной музыкой». «Несносны, — писал он — прокофьевские каденции, в них столько музыкальной грязи, что можно подумать, что они созданы по капризу опрокинувшейся на нотную бумагу чернильницы». Пуб­лика же не только шикала, но и стремительно покидала концертный зал Павловска, выкрикивая ругательное «футурист».

Cвистки паровозов и царство Чайковского: поздний Павловск Мандельштама и конец эпохи

«В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стре­мился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн. Сыроватый воздух заплесневших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему — тяжелые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы».

Осип Мандельштам. «Музыка в Павловске». «Шум времени». 1925 год

Мандельштам описывает эпоху 1890-х годов, когда в Павловске царствовал Галкин. Тогда сложилась традиция исполнять увертюру «1812 год» Петра Чайковского, которая потом исчезла и вернулась в 1916 году, во время Первой мировой войны. Программы вокзала отвечали потребности общества в под­держании патриотических чувств петербуржцев. Вскоре все то, что с носталь­гией описывал Мандельштам в 1925 году, разрушилось под воздействием времени. 

В сезоне 1916 года произошло много изменений, повлиявших на популярность вокзала. Были отменены симфонические пятницы, введенные при Галкине. Военный оркестр, игравший обычно в антрактах симфонических концертов, теперь не звучал. И самое важное: правление вокзала ввело плату за вход в парк, так что теперь музыкальные вечера в основном проходили при полу­пустом зале. 

Мандельштам в юности ездил в Павловск не только летом на дачу, но и зимой. Его родители попеременно жили то в Петербурге, то в Павловске, часто меняя квартиры. Павловск для Мандельштама стал образом ушедшего XIX века, свя­занного с детством и юностью поэта. Воспоминания о вокзале вошли не только в его прозу, но и в стихи. Павловску посвящено мандельштамовское стихотво­рение «Концерт на вокзале»:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями, 
И ни одна звезда не говорит, 
Но, видит Бог, есть музыка над нами, 
Дрожит вокзал от пенья аонид, 
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит. 

Огромный парк. Вокзала мир стеклянный, 
Железный мир опять заворожен. 
На звучный пир в элизиум туманный 
Торжественно уносится вагон: 
Павлиний крик и рокот фортепьянный. 
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон. 

И я вхожу в стеклянный лес вокзала, 
Скрипичный строй в смятеньи и слезах. 
Ночного хора дикое начало 
И запах роз в гниющих парниках, 
Где под стеклянным небом ночевала 
Родная тень в кочующих толпах… 

И мнится мне: весь в музыке и пене, 
Железный мир так нищенски дрожит. 
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит. 
Куда же ты? На тризне милой тени 
В последний раз нам музыка звучит!

Большой урон концертной жизни Павловска нанесла Первая мировая война, начавшаяся в июле 1914 года. А буквально за месяц до этого, 7 июня, здесь состоялся вечер балерины Анны Павловой, ставший последним ее выступле­нием в России. Позже Павлова уедет на гастроли в Англию и уже никогда не вернется на родину. Как вспоминали рецензенты, миниатюру «Бабочки» на музыку Риккардо Дриго и вальс Антона Рубинштейна ей пришлось танце­вать под крики зрителей, возмущенных огромными дамскими шляпами, ме­шавши­ми видеть происходящее на сцене. «Вершиной пластического искус­ства» было названо ее исполнение «Лебедя» на музыку Камиля Сен-Санса. 

После революции Павловский вокзал продолжал функционировать, но посте­пенно терял свою просветительскую функцию. «Годы разрухи и голода пре­рвали на время почти девяностолетнюю традицию Павловска», — отмечал рецензент «Красной газеты» в 1926 году. В декабре 1917-го вокзальный оркестр был объединен с бывшим придворным и переименован в Первый большой симфонический оркестр, который в 1921 году стал оркестром Государственной академической филармонии. Вплоть до Великой Отечественной войны здесь проходили в основном эстрадные концерты. У вокзала теперь не было ни свое­го оркестра, ни постоянного дирижера. Во время войны немцы разгромили Павловск, в том числе и здание музыкального вокзала. Сейчас на его месте установлен мемориальный камень с мраморной доской.

За свою более чем столетнюю историю Павловский вокзал, открытый как коммерческий проект в 1838 году по образцу европейских садово-парковых развлечений, превратился в значимый культурный центр России XIX — начала XX века. Вокзал влиял на музыкальное образование общества, формируя ком­петентного слушателя, и участвовал в развитии профессионального музыкаль­ного сообщества. Благодаря приезду известных музыкантов из Франции, Австрии, Германии, Чехии и Польши Павловский музыкальный вокзал стал международной концертной эстрадой, которая одновременно отражала изменения в российском обществе и истории страны.