Как жили советские женщины: почему в СССР не было гендерного равенства

«В комнате по-девичьи уютно. На письменном столе ваза с веткой сирени, стопка конспектов по аэронавигации, астрономии, медицине, высшей математике, астрофизике…» — так в 1963 году в журнале «Огонек» описывалась жизнь Валентины Терешковой в Звездном городке во время подготовки к полету. В этом сочетании астрофизики с девичьим уютом запечатлелся парадокс советского «второго пола»: ты можешь покорять космос, но при этом не забывай быть женщиной. По первому пункту советская власть давала многочисленные возможности — от детских садов, фабрик-кухонь и домов быта, которые должны были победить «домашнее рабство», до доступного образования и специальных партийных структур, служивших социальными лифтами. По второму — то рассуждала о «женском предназначении», то буквально принуждала к материнству.

В результате советская женщина, с одной стороны, еще в декабре 1917 года была в своих гражданских правах и свободах полностью уравнена с мужчиной, а с другой — оставалась и не равной ему, и не свободной. С одной стороны, она не чувствовала себя угнетенной, а с другой — чудовищно уставала под гнетом двойной нагрузки. На советских женщин с завистью смотрели западные феминистки, а постсоветские заново открывали для себя феминизм. Почему так случилось? Мы отстали? Или у русского феминизма «особый путь»? Обстоятельный ответ на этот вопрос потребовал бы целой монографии; мы же попробуем лишь наметить основные черты советской гендерной политики, которая отправила женщину в космос, а потом — домой, наводить уют.

Между генератором и коровой: как эмансипация обернулась двойной нагрузкой

Порабощение женщины возникает тогда, когда происходит разделение труда: производительный выпадает на долю мужчины, а подсобный — на долю женщины, писала в 1923 году Александра Коллонтай. Значит, чтобы женщину освободить, надо дать ей возможность зарабатывать. Придя к власти, большевики дали женщинам право свободно выбирать профессию и даже обещали платить равную с мужчинами зарплату за равноценный труд. Реализация этих прав буксовала из-за тотальной женской неграмотности, и новая власть взялась за решение этой проблемы.

Если в 1926 году читать и писать умели только 42,7% российских женщин, то в 1939-м — уже 83,4%. Девочек не просто учили — им помогали избавляться от стереотипов и не бояться пробовать себя в любых областях знания. К концу 1920-х женщины составляли половину студентов-медиков, к концу 1930-х — половину учащихся техникумов, к середине 1960-х — половину студентов-математиков и большую часть студентов-биологов. Исследование, проведенное в Новосибирске в 1963 году, показало, что девочки мечтали связать свою жизнь с наукой и техникой, отдавая предпочтение прежде всего математике, медицине, химии и физике. Образование открывало путь к росту квалификации: с 1930-х по 1970-е годы в четыре раза выросла доля женщин среди управленческих кадров.

Впрочем, женщины на протяжении почти всего XX века составляли и подавляющее большинство тех, кто занимался тяжелым ручным трудом, — складских рабочих, уборщиц, сиделок, рабочих на конвейерах. То, что должно было женщину освободить, превратилось в принуждение во имя индустриализации. Хуже всего приходилось жительницам деревень, которые работали на земле и в большинстве своем не имели ни карьерных перспектив, ни даже доступа к технике. Об их участи ходил анекдот: что будет, если высадить на необитаемый остров двух мужчин и женщину? Американцы устроят дуэль из-за дамы, у французов начнется любовь втроем, а русские построят колхоз, где один мужчина будет председателем, а другой — его заместителем. На вопрос «А где женщина?» герои анекдота отвечали: «Народ в поле!».

Государство видело в женщине не только работницу, но и мать. Это второе качество не просто отличало ее от мужчины, но становилось особой социальной обязанностью. Понимая, что забота о детях и домашний труд не позволяют работать на равных с мужчинами, государство строило прачечные, фабрики-кухни, ясли, детские сады. «Я принадлежу к семейству, где оба родителя сделали карьеру, моя мать была и главным инженером, и директором фабрики. Она редко готовила — когда шла с работы, заходила в кулинарию и покупала обед и ужин, это было вполне возможно даже в нашем провинциальном городе. А например, белье мы сдавали в прачечную, — вспоминает кандидат исторических наук, доцент, директор Ивановского центра гендерных исследований (внесен в реестр иноагентов) Ольга Шнырова. — Моя более старшая коллега вспоминала, что ребенком она вместе с детским садом на лето уезжала на дачу».

Но полностью выполнить все взятые на себя обязательства государство не смогло. Ольга Шнырова предполагает, что одна из причин — экономическая: «Легче заставить женщину тащить на себе три функции [матери, работницы и общественницы], чем полностью ее освободить». Другая — демографическая: начав работать, женщины перестали рожать, и это государству не нравилось. Третья — социальная: «Первые годы революции были периодом радикальных коммунистических экспериментов. Когда большевики пришли к власти, они попытались построить принципиально новое государство, которого не было нигде. Эта радикальная ломка сверху происходила в обществе, 82% которого составляли крестьяне, жившие крестьянскими патриархальными общинами. Им все эти «ужасы» были совершенно непонятны». Четвертая — институциональная: за невиданную экономическую модернизацию советское общество заплатило консервацией отдельных звеньев социального устройства.

Поэтому уже в 1930-е годы государство взяло курс на возвращение традиционной семьи, в которой ответственность за детей и домашнее хозяйство лежит на женщине. В 1936 году были запрещены аборты, одновременно усилилась трудовая мобилизация. В результате женщины и работали, и рожали, и тянули на себе весь быт в условиях коммуналок и тотального дефицита, порожденного недофинансированием легкой промышленности. Как заметил американский советолог Александр Даллин, государство относилось к женщине как к чему-то среднему между генератором и коровой. После смерти Сталина возможность делать аборт по выбору вернулась (и в отсутствие секс-просвета надолго заменила собой контрацепцию), но ролевая модель «работающая мать» закрепилась в качестве идеала советской женщины, а с ней и двойная нагрузка.

«Эх, досуг, досуг... Слово какое-то неуклюжее «досуг»... «Женщины, боритесь за культурный досуг!» Чушь какая-то... Досуг. Я лично увлекаюсь спортом — бегом. Туда бегом — сюда бегом. В каждую руку по сумке и... вверх-вниз: троллейбус — автобус, в метро — из метро. Магазинов у нас нет, живем больше года, а они все еще недостроены», — иронизировала героиня повести «Неделя как неделя» Натальи Баранской. По данным на начало 1960-х, без учета «бега туда-сюда» на оплачиваемую работу и домашний труд женщины тратили около 15 часов в день — в 2–2,5 раза больше, чем мужчины.

А как у них? В 1963 году выходит книга «Загадка женственности». Автор, американская феминистка Бетти Фридан, развенчивает миф о счастье быть домохозяйкой, критикует глянцевые журналы и спорит с Зигмундом Фрейдом, считавшим, что карьерные амбиции у женщин — это проявление «зависти к пенису». Книга сразу становится бестселлером. 

Справляться в одиночку было тяжело, и женщины кооперировались — разные поколения делили бытовые обязанности. В заботу о детях включались бабушки (тем более что молодые семьи чаще всего жили с родителями, не имея собственной жилплощади) — благодаря им тысячи советских детей учились читать, боялись серого волчка и проглотить вишневую косточку, впервые оказывались в церкви и верили, что шваброй пользуются только лентяйки.

Двойная нагрузка не была невидимой: ее измеряли социологи и экономисты и обсуждали партийные лидеры. Способы решения проблемы предлагались разные. Государство по-прежнему старалось создавать «необходимые социально-бытовые условия для сочетания счастливого материнства со все более активным и творческим участием в производственной и общественно-политической жизни». «Это было уже в то время, когда страна начала переживать очень серьезные трудности. И экономические, и социальные — начинается эпоха дефицита. В этих условиях реализовать все эти благие намерения было практически невозможно», — вспоминает Ольга Шнырова. Помимо того что господдержка требовала бюджетных затрат, у нее были и естественные ограничения: государство просто не могло взять на себя домашнюю уборку, ночные бдения у постели заболевшего ребенка или проверку уроков у него же.

Другой вариант в 1988-м озвучил, следуя лейтмотиву общественной дискуссии, Михаил Горбачёв, сказав о необходимости «в полной мере вернуть женщине ее истинно женское предназначение». Это не было попыткой «отменить эмансипацию», как считает Елена Здравомыслова, у генерального секретаря был гуманистический посыл. Но следовать ему было невозможно по сугубо материалистическим причинам: на одну зарплату среднестатистическая советская семья выжить не могла.

Наконец, можно было бы разделить домашние и родительские обязанности поровну между женщинами и мужчинами. Еще в 1972 году социологи Леонид Гордон и Эдуард Клопов в книге «Человек после работы: социальные проблемы быта и внерабочего времени» сообщали, что «над мужчинами в наши дни почти не тяготеет своеобразное табу на участие в мелких бытовых закупках». А в 1977 году в новую Конституцию даже хотели включить положение о равных родительских обязанностях, но вместо этого в ней оказались две противоречащие друг другу статьи: одна провозглашала равенство мужчин и женщин в семейных отношениях, другая как бы делала женщин немного «равнее», гарантируя льготы, связанные с материнством. Как пишет доктор политических наук, специалист по гендерным исследованиям Светлана Айвазова в книге «Русские женщины в лабиринте равноправия», это вполне соответствовало противоречиям между общественной жизнью и реальной советской семьей, «которая перестала быть чисто патриархальной, но еще не стала эгалитарной, партнерской».

«Будь, пожалуйста, послабее»: чего хотел советский мужчина

Именно патриархатная семья виделась большевикам источником социального неравенства и несвободы женщин. Поэтому сразу после их прихода к власти советская гендерная политика представляла собой «рассемеивание» — полную ликвидацию частной жизни в привычном виде. Право на аборт, на развод (в 1920-е годы средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла всего восемь месяцев), признание гражданского брака, признание отцовства и социальные гарантии матерям привели к тому, что работающие женщины стали экономически независимыми от мужей и отцов.

Мужьям и отцам это не нравилось. Журналы «Работница» и «Крестьянка» публиковали письма читательниц, которые жаловались на принуждение к домашнему труду. «Были частые сообщения о том, что мужчины избивали своих жен за организацию или даже участие в собраниях, и даже о женщинах-активистках, убитых неодобряющими их мужьями. В одной статье рассказывалось о том, как муж зарубил свою молодую жену топором на том основании, что она уделяла недостаточно времени работе по дому и уходу за детьми», — рассказывает Марианна Муравьева в статье «Бытовуха: семейное насилие в Советской России».

Но вместо того чтобы полностью выйти из патриархальных отношений, женщины, по сути, сменили партнера — им стало само государство. Для него рожали (а оно выплачивало пособия и строило детские сады), для него работали. Ему — в лице парткомов, профсоюзов и участковых — жаловались на мужей, если те пили, били или хотели развестись. Сами мужья из этих отношений оказались как бы исключены. Не имея возможности вернуть себе роль кормильцев и защитников со всеми причитающимися привилегиями, они оказались в глубоком кризисе маскулинности. 

А как у них? В 1953 году выходит первый номер журнала Playboy; в 1965-м Хелен Герли Браун становится главным редактором Cosmopolitan и из издания для домохозяек превращает его в журнал для секс-бомб. Тем временем в университетских кампусах зарождается радикальный феминизм. Активистки, участвующие в протестах против расовой сегрегации и войны во Вьетнаме, недовольны, что первые роли всегда достаются мужчинам, — и объявляют войну патриархату. Они требуют освобождения женщин от всех форм угнетения, от дискриминации на рабочем месте до сексуальной эксплуатации, поднимают темы насилия и репродуктивных прав.

«Вот это общественное чувство, что у нас с мужским полом не все в порядке, отражено и в массовой культуре, — рассказывает Елена Здравомыслова. — Бороться с ним сложно, оно закрепляется всевозможными демографическими аргументами, в том числе касающимися смертности. Разрыв в продолжительности жизни у мужчин и женщин постоянно приводился как подтверждение тезиса о нехватке мужчин». Главной причиной были, конечно, потери в войне, в ходе коллективизации и в результате репрессий: согласно переписи 1959 года, на 1000 женщин приходился 641 мужчина, тогда как по итогам переписи 1897 года на 1000 женщин приходились 992 мужчины.

Но были и другие причины. В 1968 году в «Литературной газете» экономист Борис Урланис писал: «Сейчас почти все мужчины в возрасте до 42 лет не принимали участия в военных действиях в годы Великой Отечественной войны. Между тем именно на возраст 30–40 лет приходится резкое превышение мужской смертности по сравнению с женской. Значит, дело не в войне и не в ее последствиях. А дело в том, что по сравнению с женщинами мы гораздо меньше оказываем внимания охране здоровья мужчин. Взять хотя бы консультации. Женские у нас есть, а мужских нет!» В мужских консультациях Урланис предлагал вести антиалкогольную и антиникотиновую пропаганду, а также борьбу с несчастными случаями и консультирование по вопросам половой жизни. Примечательно, что ответственность за охрану здоровья мужчин он возлагал на женщин — в том числе и потому, что к тому времени именно они составляли большинство врачей.

Впрочем, подобные предложения только стигматизировали мужчин. Увлекшись созданием новой сильной женщины, советская власть не предложила сколько-нибудь работающую модель нового мужчины, который теперь чувствовал себя потерянным. «Мне с тобою — // такой уверенной — // трудно // очень. // Хоть нарочно, // хоть на мгновенье — // я прошу, // робея, — // помоги мне // в себя поверить, // стань // слабее», — писал еще в 1962 году Роберт Рождественский.

Ролевыми моделями позднесоветского мужчины были герой войны (этот образ тиражировался масскультом), дворянин-декабрист (знакомый по школьной литературе) и герой зарубежного кино, чья жизнь полна опасностей и приключений. Типичный мужчина, опирающийся на эти образы в условиях советской действительности, — герой Алексея Баталова из фильма «Москва слезам не верит», считает Здравомыслова. «Он не номенклатурный, вроде не богатый, но мыслит благородными образами: и защитник, и любящий, и про равенство, но не про власть женщины, — говорит она. — У него тоже есть аргументы: «Все и всегда я буду решать сам. На том простом основании, что я мужчина». 

Когда для снятия двойной нагрузки с женщины потребовалось перераспределить домашние и родительские обязанности, пребывающий в кризисе советский мужчина ответил молчанием.

Перестройка, или патриархатный ренессанс

К 1980-90-м «решение женского вопроса» стало казаться чем-то из «политбюрошного» лексикона: уж очень долго его решали и вроде как даже решили, только результатом почему-то стала двойная нагрузка. После распада СССР она стала еще тяжелее: в условиях неолиберализма социальная сфера стала непозволительной роскошью. «Перестройка экономики на рыночные рельсы в первую очередь больно ударила по женщинам. Поэтому, с одной стороны, государство сыграло по отношению к ним негативную роль. А с другой — в условиях демократии мы выучили слова «гендер», «гендерное равенство». Появились гендерные исследования, при вузах возникли центры, которые ими занимались, — это ведь тоже часть государственной политики. Появились и государственные исследования, которые рассматривали гендерное неравенство, разрыв в оплате труда. Даже в международных отчетах власти признавали, что у нас есть эти проблемы, хотя во многом сами же их и создавали», — размышляет Ольга Шнырова. 

Частный сектор, не желая нести нагрузку, связанную с выплатой материнских пособий (тогда она возлагалась на предприятия), неохотно нанимал женщин. На рынке труда женщины начали проигрывать мужчинам, оказавшись невыгодными сотрудниками, притом что они чаще имели высшее или среднее специальное образование (в 1994 году таких было 47% работающих женщин и только 34% работающих мужчин). Пока мужчины делали карьеры и зарабатывали деньги в бизнесе, женщины стекались в госсектор, где их ждали низкие зарплаты, непрестижная работа и отсутствие развития, и все равно на собеседованиях были вынуждены выслушивать реплики вроде «Вы не замужем? А то родите еще». Даже те сферы, которые ранее были феминизированы — торговля, общественное питание, кредитование, финансы, страхование, — отторгали женщин: там, где росли зарплаты, предпочтение отдавали мужчинам. Росли женская безработица и женская бедность.

Те, кому нужно было кормить семью, шли в бизнес. О том, как это было вспоминала Раиса Демина, основательница мясокомбината «Павловская Слобода»: «[Приходилось] мыть волчки полтавского производства, где все шнеки в заусенцах — у меня руки до сих пор поцарапаны. Были у нас ребята-узбеки, Шавкат и Актам, работали в гостинице «Москва», но там нечего было есть, и они ночью приезжали к нам в цех, крутили [мясорубку], клеили этикетки, а я мыла оборудование».

Правда, в «переделе собственности» женщины почти не участвовали — там реализовывали себя мужчины, которым «силовой капитализм» предложил наконец новую модель мужественности. «Идет перекройка ткани социальной жизни, есть военные конфликты и так далее. Цена маскулинности в условиях этих структурных ломок резко возрастает. Можно сказать, что в этом есть и некоторый гендерный реваншизм. Но в какую сторону? Я бы сказала — в сторону шансов реализации «хорошей» маскулинности», — рассуждает Елена Здравомыслова. Поскольку в крупном бизнесе женщин почти не было, уделом первых постсоветских предпринимательниц стал бизнес малый — в том числе «челночничество», то есть ввоз дешевых импортных товаров буквально на себе в огромных клетчатых сумках, надолго ставших символами эпохи.

Те, кто мог позволить себе не работать, становились домохозяйками — тем более что из-за товарного дефицита и сокращения служб быта (например, с 1994 по 1997 год количество прачечных уменьшилось на 27,8%) возросла домашняя нагрузка. Некоторые исследовательницы еще тогда назвали этот процесс патриархатным ренессансом. Другие считали, что это временная стратегия выживания в условиях неопределенности. Так или иначе, возвращение женщины к ее «истинному назначению» состоялось. Почти за сто лет «женский вопрос» сделал полный круг от призывов освободить женщину от «кухонного рабства» и привлечь к строительству нового общества до транслируемого в СМИ и с высоких трибун убеждения, что главная роль женщины — хранительница домашнего очага и мать. На этом пути были достижения — система всеобщего образования, появление ролевой модели работающей женщины, обнаружение проблемы двойной нагрузки. Были и запрет абортов, и тяжелый труд, и нескончаемое насилие в семьях. Пока мужчины во власти решали «женский вопрос», советская, а потом российская женщина бежала по этому кругу с тяжелыми сумками в руках — и очень устала, в том числе от бесконечных «-измов».

Эпилог

В 2022 году мы все еще живем во власти мифа о равенстве в Советском Союзе, и наши исторические «особенности» непосредственно влияют на женщин в ХХI веке — мы наблюдаем это и в политике, и в бизнесе, и в обществе. В последние годы официальная риторика становится все более консервативной: в ней женщина прежде всего мать, слово «гендер» связано с «разрушением традиционного уклада семейной жизни», а центры гендерных исследований объявляются иноагентами. При этом разрыв в оплате труда, по данным Министерства труда, составляет 27,9%. Закон о гендерном равенстве — «О государственных гарантиях равных прав и свобод и равных возможностей мужчин и женщин в РФ» — за 18 лет после внесения проекта так и не принят.

Женщины составляют около трети владельцев малого и среднего бизнеса (в малом, по данным ФНС, их больше — 40,2%), а для развития женского предпринимательства работает множество форумов, клубов, ассоциаций и других платформ, в том числе при поддержке государства. Но даже там постоянным рефреном звучат темы материнства и заботы о старших родственниках, совмещения работы с ведением домашнего хозяйства. И на женщине все так же лежит двойная нагрузка.