Цензура — от древности до наших дней

Вот ты нас читаешь, мы для тебя пишем, но ты и не догадываешься, наверное, сколько всего нам нельзя тебе рассказать.

Ну например, нам нельзя писать тебе матерных слов, даже если они очень красивые и к месту. Нам нельзя искажать историю, кощунствовать, очернять, клеветать, разжигать, одобрять запрещенное, призывать к совершению незаконных действий.

Утешаться в минуты отчаяния нам помогает знакомство с историей цензуры вообще. Если долго и старательно ее изучать, то неизбежно разживешься убеждением: всегда, с каменных топоров, огромную часть своих творческих сил и энергии люди тратили на то, чтобы сладострастно затыкать рты другим людям.

Так прямо и видишь:
— Йэх! — сказал Ых.
— Йух! — наставительно поправил Ох, огрев Ыха дубиной по загривку.

Слово «цензура» с латинского переводится как «строгая критика». Очень верное определение: горящие костры из книг, а иногда и из авторов этих книг — действительно высочайший акт чистейшей строгой критики, тут не поспоришь.

Из жизни смешной цензуры

В повести «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких цензорам не нравилось практически все, и бой шел в прямом смысле слова за каждую букву. Например, в стишке:

Вот по дороге едет ЗиМ, И им Я буду задавим —
цензоры потребовали заменить ЗиМ на ЗиЛ, так как ЗиМ — это автомобиль, на котором возили советских важных чиновников. Получается неприятный, знаете ли, подтекст. А что рифма теряется — ну и бог с ней, с рифмой. Стругацким пришлось согласиться.

Королем мелочных придирок был, безусловно, цензор, запретивший лермонтовскую пьесу «Маскарад». Вовсе не потому, что автор — известный бунтарь. Нет, цензор счел, что описание бала некоторыми деталями — интерьер, туалеты и т.д. — удивительно напоминает описание балов у господ Энгельгардтов — почтенного аристократического семейства, которое может и обидеться, признав на сцене своих лакеев и свои занавески.

От мумий до космонавтов

Еще законы Хаммурапи и греческих полисов вводили разно­образные и чаще всего весьма мучительные наказания для тех, кто распространял нежелательную информацию — оскорблял богов, подвергал сомнению небесный статус правителя или, например, рассказывал о том, как у них в селе все от холеры перемерли (кара за распространение слухов и наведение паники — это очень древнее изобретение).

Народная мысль откликалась на это созданием эзопова языка — способа передавать информацию в слегка завуалированном, иносказательном виде. Сказка о жадных мышах, ворующих зерно у земледельцев, разумеется, хорошо понималась не только публикой, но и служителями закона. Но тут всегда была палка о двух концах: вот начнешь прессовать баснописца за мышек, а на тебя самого донос накатают: дескать, он сам придумал, что мышки — это про собирателей налогов, и публично на суде всем такую ересь объяснял.

Поэтому любые власти в конце концов изобретали оптимальный вариант контроля над мыслью: не бегать и хватать каждого борзописца за уже сочиненную гадость, а заранее не допускать крамолы в любых текстах, спектаклях, публичных выступлениях и т.д. Этот метод и стал называться цензурой.

Круче всех выступили, конечно, китайские легисты во главе с императором Цинь Шихуанди, которые в III веке до нашей эры запретили любые книги, кроме нескольких специально отобранных трактатов по медицине, сельскому хозяйству и т.п.

А спустя восемнадцать веков подобный подвиг повторит и Римская церковь, служители которой, утомившись составлять списки все новых и новых нежелательных книг, просто выпустили Congregatio Indicis — список книг, наоборот, разрешенных — и объявили, что любое лицо, уличенное в чтении или хранении литературы не из этого списка, будет немедленно отлучено от церкви. (А если светские власти пожелают потом по этому лицу палками с горящей паклей надавать — тем лучше.)

В некоторых странах цензура как таковая все же не прижилась. Например, в Великобритании (если, конечно, не брать военной цензуры XX века с его мировыми войнами). Издатели там практически всегда печатали книги на свой страх и риск дальнейших судебных разбирательств, а также арест тиража.

Из жизни смешной цензуры

Художник Петр Кончаловский в 1932 году написал картину «Пушкин в Михайловском». Художнику казалось, что это замечательно социалистически-реа­листическая картина, ведь он работал по письмам поэта, где тот рассказывал, как он пишет в сорочке на диване по утрам. Цензурный комитет строго указал, что солнце русской поэзии без штанов быть не может, и ноги Александру Сергеевичу пришлось прикрыть одеялком.

Впрочем, Александру Сергеевичу и самому хорошо знакомо общение с цензурой. Причем речь не только о всяких одах «Вольность» и прочих запланированных безумствах — к поэту постоянно цеплялись и по мелочам. Вот, например, выдержка из дневника цензора Никитенко: «Монах Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор».

А знаменитая пушкинская «Сказка о попе и его работнике Балде» была издана лишь после смерти поэта, да и то в переделке Жуковского, где поп был заменен на купца Кузьму Остолопа. Кстати, сейчас РПЦ настаивает на том, что именно купеческий вариант сказки должен быть внесен в школьную программу.

А вот в Российской империи цензура возникла просто замечательная и развилась до высочайших степеней. Любая книга, любая пьеска, выставка, лекция о минералах, любая газетка были обязаны получить одобрение в цензурном комитете. Цензоров в стране было примерно как собак, битва с ними превращалась в отдельное искусство. И даже в лотерею, потому что были цензоры — исключительно тонко чувствующие и образованные люди, университетские профессора, а были — тупоголовые солдафоны. И с солдафоном иногда было проще иметь дело.

Вот, например, как Гоголь рассказывает о своей первой попытке издать «Мертвые души»: «Удар для меня никак неожиданный: запрещают всю рукопись. Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву (профессору), который несколько толковее других, с тем, что если он находит в ней какое-нибудь место, наводящее на него сомнение, чтоб объявил мне прямо, что я тогда посылаю ее в Петербург. Снегирев через два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной и что кроме одного незначительного места: перемены двух-трех имен (на которые я тот же час согласился и изменил) — нет ничего, что бы могло навлечь притязанья цензуры самой строгой… Вдруг от Снегирева я узнаю, что он представляет мою рукопись в Московский цензурный комитет. Комитет принимает ее таким образом, как будто уже был приготовлен заранее и был настроен разыграть комедию: ибо обвинения все без исключения были комедия в высшей степени».

Вот так мы чуть не остались без «Мертвых душ». А вообще на совести цензоров по самым скромным прикидкам не менее трети безвозвратно утерянного наследия золотого века русской литературы.

Самые популярные писатели и поэты, конечно, часто расходились нелегальными списками, но в целом количество рукописей, улетевших в печки и сгнивших на чердаках после окончательного отказа, представляется трагически огромным.

Из жизни смешной цензуры

Оберегать души школьников от нецензурщины за океаном умеют не хуже, чем перед океаном. Например, американские школьники XX века обожали напечатанную в их учебниках картину Эмануэля Лойце «Вашингтон переправляется через Делавэр». Там у президента из-под жилета выглядывает конец часовой цепочки с брелоками, и количество шуток на эту тему в классах заставило администрации многих школ писать письма родителям с просьбой заштриховать в учебниках эти неприличные красные шарики.

А сегодня переделке подвергаются входившие ранее в обязательную программу для чтения «Том Сойер и Гекльберри Финн» Марка Твена. Ведь черным детям может быть обидно, что их собратья по цвету кожи там несколько туповаты и вообще рабы. Поэтому в книжках для школ всех рабов меняют на «слуг», а рабом оставлен только главный герой — безусловно положительный и благородный Джим, которого, правда, теперь больше не называют негром, а только чернокожим.

Когда ты пытаешься зайти на закрытый по требованию властей или правообладателей сайт, то видишь сообщение «HTTP 451 Error — ошибка 451». Можно подумать, это порядковый номер проблемы, но на самом деле это отсылка к книге Рэя Брэдбери «451 по Фаренгейту» — анти­утопии об обществе, где книги вне закона и их положено сжигать (451 по Фаренгейту — это температура горения бумаги).

В Советском Союзе принцип цензурирования был полностью заимствован у старых времен и отточен до полного совершенства: любое произведение проходило не только оценку о соответствии законодательству, нет, комиссии также должны были выносить заключение о его своевременности, значимости, идеологической составляющей, воспитательной ценности, художественности и прочая и прочая.

Чудо, что иногда живое слово вообще хоть как-то могло проползти в печать, а талантливая картина — на экран. Хотя, как ни странно, иногда эта борьба за каждую запятую приводила к созданию совершенных шедевров, потому что авторы и цензоры сталкивались лбами над каждой фразой, авторы соглашались на потерю слабых кусков в защиту сильных, шифровали свои мысли в глубокие символы и отполировывали в результате текст до блеска.

Сейчас Конституцией цензура у нас запрещена. И не только у нас. Но в том или ином виде она все равно продолжает существовать. Причем в самых формально свободных обществах иногда за базаром приходится следить даже еще старательнее, чем во вполне авторитарных странах.

Просто из рук государственных инструменты цензуры начинают расползаться по рукам как бы частным, и легче дышать от этого не становится.

Из жизни смешной цензуры

Старт игрушки World of Warcraft в Китае некогда был задержан на несколько месяцев, так как цензурный комитет Компартии Китая в последний момент внес ряд правок. И самым проблемным оказалось требование убрать скелетики, которые остаются после гибели героев. Дело в том, что в Китае кости мертвых считаются непристойным зрелищем. Пришлось дизайнерам компании спешно перерисовывать скелетики на могилки с крестиком.

В Большой Советской Энциклопедии 1954 года огромный текст посвящен Берингову проливу. Этот пролив описан там подробнее, чем все океа­ны, вместе взятые. А все потому, что в момент выхода энциклопедии был арестован и расстрелян Берия и огромную статью о нем пришлось выкинуть, а стоявшую рядом статью про Берингов пролив дописать, чтобы пробелов не осталось.

Знаменитые гайдаевские «Приключения Шурика» изначально были «Приключениями Владика». Владика пришлось заменить, так как члены комиссии решили: Владик ведь может быть сокращением не только от Владислава, но и от Владлена (советское имя, образованное от ВЛАДимир ЛЕНин). А Ильича всуе поминать в комедии…

Переименовка вообще была делом обычным. Тех же Стругацких заставили, например, сменить фамилию главного героя «Обитаемого острова» Максима Ростиславского на что-нибудь более немецкое, чтобы у читателя создалось ощущение, что в книге есть аллюзии исключительно на нацистскую Германию, а не на какое-нибудь совсем другое государство. Так Максим стал Каммерером. А его начальник Рудольф Сикорски в первой версии романа был Павлом Григорьевичем.

Если мыло не хочет и шампунь недоволен

Проще всего посмотреть, как это работает, можно на примере Голливуда. Казалось бы, самое свободное искусство в самой свободной стране мира — откуда бы тут взяться препонам и рогаткам цензуры?

Ага, конечно…

А возмущенных родителей не хотите? А примерных христиан, которые были опечалены, увидев ляжку Марлен Дитрих? А что скажет белый зритель по поводу «Дяди Тома»? А полторы тысячи исков за кадры с распитием спиртных напитков от Лиги трезвенников?

Сам Голливуд, может, и не возражал бы против скандалов, которые, как известно, всегда реклама. Но начали возражать владельцы кинотеатров, которым не нравилось, что в пятницу их поджигают евангелисты, во вторник — борцы за женские права, а каждую вторую среду месяца — ку-клукс-клан. Кинотеатрам было плевать на высокое искусство, реализм и правду жизни — люди просто желали торговать билетами, попкорном и шоколадками и не собирались оказываться на баррикадах.

С развитием телевидения все стало еще печальнее. Продавцы детской присыпки очень хотели, чтобы их рекламу смотрели миллионы зрителей, но не хотели, чтобы рядом с их невинной присыпкой болтались всякие голые тети и гнилые зомби.

Так что еще в 1930-е годы кинематографисты США разработали печально известный Кодекс Хейса, где регламентировалось все: длина юбок на актрисах, максимальная продолжительность поцелуя (три секунды, если что), сокращение крови и насилия, списки разрешенных слов и неразрешенных жестов…

Сейчас кодекс отменен, с 1968 года на его место пришла Система рейтингов Американской киноассоциации (MPAA), вот только не больно далеко она от Хейса продвинулась. Если ты получаешь рейтинг R (запрещен к просмотру несовершеннолетними), твой фильм не купят никогда и никто. NC-17 (запрещен до 17 лет) тоже провалится в прокате, так как семьи с детишками выберут что-то другое. А детишки едят много попкорна и шоколадок, поэтому кинотеатры лучше про бурундучков на паровозе еще раз прокрутят, чем вашу похотливую альтернативщинку. И продавцов шампуня с мылом тоже извольте не сбрасывать со счетов. Те крайне заинтересованы в том, чтобы их любило все население хором, поэтому требования рекламщиков еще жесте, чем у прокатчиков. Шампунь и мыло ужасно боятся обвинений в неполиткорректности и судебных исков.

Один цветной (желательно положительный) герой, одно лицо нетрадиционной ориентации (правда, упаси бог даже от невиннейшей демонстрации этой нетрадиционности), одна сильная умная женщина, которая круче всех дядек вокруг, — вот осточертевшая обязательная троица любого голливудского фильма, любого сериала сегодня. Это как раз шампунь и мыло стараются, и получается у них не хуже советских цензоров. В сети «Фейсбук», например, с декабря 2018 года запретили посты, содержащие «высказывания общего характера с сексуальным подтекстом». Докатились. Никакие центры Э, никакие кровавые крокодилы путинского режима не вводят столь драконовских правил, как милашка Цукерберг — культуртрегер свободы мысли и слова.

И нет, это не в последние годы либерализм позиции сдает. Это было всегда. И когда Чаплина обвиняли в том, что у него в фильме католический священник не слишком почтенным выведен, и когда Скорсезе провалился в прокате с «Последним искушением Христа», и когда из американских школ под страхом тюрьмы для библиотекарей выкидывали «Над пропастью во ржи». Как выяснилось, простые люди умеют вводить цензуру не хуже государственных цензоров, а местами и пожестче выступают. И инквизиторы часто бывают не только умнее и образованнее, но и терпимее простых рабочих парней.

Из жизни смешной цензуры

Другой гайдаевский фильм — «Бриллиантовая рука» — был отцензурирован вообще сверху донизу. Мы до сих пор видим, как странно движутся губы Нонны Мордюковой, когда она говорит: «Я не удивлюсь, если завтра выяснится, что ваш муж тайно посещает любовницу». Еще бы, ведь в последней версии эпизода — до подцензурной переозвучки — «ваш муж» тайно посещал не любовницу, а синагогу. Существует байка, что замученный худсоветом Гайдай к финальным титрам присобачил кадры ядерного взрыва и настаивал на их сохранении, чтобы в конце концов картинно сдаться в обмен на множество мелких уступок, которые позволили фильму выжить и сохранить остатки здравого смысла.

А в другом советском шедевре, «Мимино», самая знаменитая цензурная правка — это перекраска крокодила. Действительно, в кумачовом государстве рабочих и крестьян небесспорно звучала фраза: «Вы понимаете, мой Альбертик просил зеленого цвета, а в магазине только красные были». В результате крокодил стал оранжевым.

Как ты думаешь, что может смутить современного американского зрителя в фильме о наемном убийце, ездящем по миру, выпускающем людям мозги и обучающем этому искусству девочку-подростка? Уж никак не обилие этих выпущенных мозгов. У «Леона» с прокатом в Штатах начались проблемы из-за сцены, в которой тринадцатилетняя Матильда пьет шампанское. Как можно давать алкоголь детям?! Это же незаконно, мы, небось, не французы! Сцену пришлось вырезать.