Дело жизни Павла Третьякова

Знаменитые ипохондрики вроде Франца Кафки изрядную часть отведенного им времени посвятили наблюдениям за собственным состоянием, скрупулезно описывая приступы боли. Они как будто стремились испить чашу страданий до дна и, как Иван Ильич из повести Толстого, через телесные мучения обретали смысл жизни.

На противоположном полюсе находятся люди, вовсе не обращавшие внимания на собственное тело и словно бы игнорировавшие болезни. Вплоть до того, что не считали нужным при острейших приступах язвы обращаться к врачу — как Павел Третьяков, создатель знаменитой московской галереи.

«Берегите галерею!»

Когда поздней осенью 1898 года Павел Михайлович слег в постель, родные лишь раз услышали от 65-летнего мужчины скромный и грустный вопрос: «Неужели я умру?» В остальном же — никаких жалоб, ясные мысли и речь, нескончаемые текущие дела, пусть и выполняемые в кровати.

Утром 4 декабря к нему, как обычно, явился служитель галереи с докладом. Третьяков молча выслушал его, но вместо традиционных распоряжений произнес лишь одну фразу: «Берегите галерею». Спустя час весть о смерти мецената разлетелась по всей Москве, огорошив даже самых близких его друзей: те и не подозревали, что Третьяков был чем-то болен!

Всего за пару недель до смерти он ездил в Петербург, где купил левитановский эскиз к картине «Над вечным покоем», а до этого несколько месяцев не покладая рук ухаживал за больной женой Верой Николаевной.

Как и многие «антиипохондрики», не придающие болезням никакого внимания, Третьяков мучился вдвойне, когда страдал кто-то из близких. Весной 1898-го у Веры Третьяковой (урожденной Мамонтовой) случился паралич — она ослабла, потеряла способность говорить, лицо ее перекосилось.

«Доктор говорит, что может быть это истерическое явление и все, может быть, благополучно обойдется, но мне кажется, он утешает», — писал Павел Михайлович своей дочери Александре. Едва у главы семьи находилась свободная минута — он плакал, и лекарством от печали были только хлопоты: летом в галерее отделывались два новых зала.

О том, какой теплотой отличались отношения Павла Михайловича и Веры Николаевны, много говорят их письма друг другу. Путешествуя по Европе в 1897-м, Третьяков делился с любимой женой всеми подробностями дорожного быта: спокойным ли был переезд через Ла-Манш, удобным ли кресло в поезде из Петербурга, интересными ли лондонские выставки. И в начале всякого послания — неизменное обращение: «лапочка моя милая», «дорогая голубушка».

«Благодаря тому, что письма получаются каждый день, я положительно не скучаю, не чувствуется так большого расстояния, как будто ты совсем близко где-то», — делился он.

Семейное счастье Третьяковых длилось 33 года, омрачившись лишь смертью сына Ивана — эта потеря ударила по здоровью обоих супругов. Павел Михайлович стал то и дело хворать без видимых причин, оставаясь в постели на день-другой, а Вера Николаевна начала жаловаться на боли в ногах и дурноту от долгих разговоров — позже были и кровоизлияние в мозг, и паралич.

Тем не менее, «дорогая голубушка» пережила своего мужа, и когда от нее хотели скрыть факт его смерти, она написала в дневнике: «Требую быть с ним!» Так и случилось: Вера Третьякова скончалась тремя месяцами позже.

Прогулка, кофе, конторка

Человеку, живущему в нашу эпоху всеобщего выгорания, рабочий режим Павла Третьякова — крупного промышленника! — покажется исключительно щадящим, если не сказать расслабленным. По воспоминаниям дочери, он был человеком привычки, и его московский день всегда был распределен одинаково. Лето ли, зима ли — обязательный подъем в 6 утра. В теплое время года первые часы отдаются прогулке или купанию, в холодное — разным мелким делам в художественном кабинете.

«Без четверти восемь он поднимался в столовую. Когда мы выходили в четверть девятого, он сидел всегда не во главе стола, как за завтраком и обедом, а посредине, сбоку, поближе к кофейнику, пил кофе и читал газету», — писала Александра Павловна.

После утреннего кофе — обязательные полчаса наедине с картинами: свою коллекцию он пересматривал буквально каждый день. Иногда — с согласия авторов — он даже самостоятельно покрывал холсты лаком, а несколько раз собственноручно устранял повреждения, появившиеся на полотнах при перевозке, осторожными мазками. Собственных навыков рисования у Третьякова не было, но и такое незначительное участие в создании шедевра было для него высшим счастьем.

К девяти, когда в галерею приходили служащие, Павел Михайлович удалялся в свой кабинет, где проводил три часа на высоком табурете перед конторкой — это время полностью отдавалось на работу бумажную и распорядительскую, и этого времени было вполне достаточно, чтобы содержать дела в полном порядке.

В полдень — завтрак, иногда с гостем, после которого непременный отдых в кабинете. Здесь Третьяков мог позволить себе и вздремнуть, свернувшись калачиком на квадратном диване, но в основном он проводил следующие два-три часа в размышлениях: главным условием отдыха меценат считал отсутствие суеты.

Впрочем, на то, чтобы подразнить четырех своих дочерей и двоих (пока жив был Иван) сыновей, поболтать с ними, он тоже находил минуту-другую: Александра Павловна вспоминала, что в отсутствие посторонних отец шутил с детьми много и охотно.

Если первая половина дня была отдана делам «для души» — а чем еще могла быть для Третьякова галерея? — то после трех часов начиналась «обязательная программа». Сначала — заехать в Московский купеческий банк, в котором Павел Михайлович состоял членом Совета, затем — посещение магазина на Ильинке.

Лавка льняных изделий давно уже не нуждалась в собственноручном руководстве братьев Третьяковых (Сергей Михайлович до своей смерти в 1892 году был неизменным соуправленцем старшего брата), но промышленник-меценат считал своим долгом появиться здесь, в месте, которое и принесло ему миллионное состояние.

К шести часам он возвращался в галерею, чтобы успеть выслушать служащих по итогам дня, а затем шел обедать. Если за этим не следовало театра, концерта или званого ужина, то Павел Михайлович либо читал вслух с Верой Николаевной, либо приглашал кого-то из друзей.

Иное дело — путешествия, в которых галерист провел немало месяцев. Здесь уже наоборот, современные бизнесмены были бы поражены тому режиму поездок, который выдерживал Третьяков, даже перевалив за шестьдесят, даже страдая язвой.

Во-первых, всякая поездка длилась по нескольку недель, а то и месяцев. Во-вторых, в больших европейских городах каждый день был чрезвычайно насыщен — порой Павел Михайлович посещал до четырех выставок с утра до вечера, да еще и успевал зафиксировать в дневнике свои впечатления от увиденного!

Искусством он интересовался страстно, но в деле коллекционирования оставался верен единому принципу: собирать лучшие произведения отечественных художников-реалистов, такие произведения, которые составили бы несомненную национальную гордость.

Лен на фабрике, лен на картинах

Первыми картинами русских художников, купленными Павлом Третьяковым в 1856 году, стали «Стычка с финляндскими контрабандистами» Василия Худякова и «Искушение» Николая Шильдера.

К тому времени семейное дело Третьяковых пошло в гору: унаследовав от рано скончавшегося отца небольшую лавку, торговавшую льняным полотном, братья скопили деньги и вложили их производство бумагопрядильной фабрики, и в 1866 году она разрослась в крупнейшее в России «Товарищество Большой Костромской льняной мануфактуры», изделия которой хорошо продавались даже за границей.

Символично, что выпускаемая третьяковской мануфактурой льняная ткань шла в том числе на производство художественных холстов. Изо льна же готовится и олифа для масляных красок, критически необходимых для реалистической живописи.

В середине XIX в. традиционный русский лен постепенно вытеснялся хлопчатобумажной тканью, соответствующие фабрики открывались во многих губерниях — и лишь немногие «идейные» промышленники вроде Третьяковых продолжали вкладываться в устаревающую и сравнительно дорогую технологию. В своей идейности, к слову, Павел Михайлович заходил настолько далеко, что даже сменил шелковую обивку домашней мебели на суровую льняную ткань.

Здание галереи Третьяков построил в 1874 году, а для всеобщего посещения открыл семь лет спустя. И если поначалу число гостей держалось на уровне 8–15 тысяч в год, то к 1890-м годам достигло невиданных для тогдашней Москвы 50 тысяч!

Павел Михайлович продолжал пополнять коллекцию, тратя ежегодно от 10 до 90 тысяч рублей на новые картины. К концу 1892 года он собрал 1276 полотен, 471 рисунок, 62 древнерусские иконы и 9 скульптур. Скульптура его интересовала слабо, но иногда, желая помочь мастерам деньгами, он все-таки приобретал и скульптуры.

Именно это собрание он и передал в дар городу — и до самой смерти остался директором галереи, закупая новые произведения теперь не только на собственные средства, но и на государственные.

Последние шесть лет жизни Павла Третьякова были попыткой выиграть еще немного времени для себя, для родных, для галереи, для училища глухонемых, которое меценат считал вторым по важности делом своей жизни.

«Здоровье мое в общем хорошо. Берегусь и буду беречься насколько только возможно», — писал Павел Михайлович дочери из очередной поездки в Европу. «Беречься» в его понимании — значит лежать в дороге и не переутомляться, не более того.

Забыть о себе ради других — в этом Третьяков видел больше смысла, чем в хлопотах о собственных болезнях.