Осип Мандельштам в пяти стихах

1. «Заснула чернь. Зияет площадь аркой» (1913)

Заснула чернь. Зияет площадь аркой.
Луной облита бронзовая дверь.
Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,
И Александра здесь замучил зверь.

Курантов бой и тени государей:
Россия, ты — на камне и крови —
Участвовать в твоей железной каре
Хоть тяжестью меня благослови!

Сначала это стихотворение называлось «Дворцовая площадь». Потом Мандель­штам снял заглавие. Не для того ли, чтобы читатель сам разгадал несложную топографическую загадку текста, опираясь на подсказку в первой строке: «Зияет площадь аркой» (имеется в виду арка здания Главного штаба, через которую попадают на Дворцовую площадь с юга)? Три куда более сложные загадки — в третьей и чет­вертой строках. О каком Арлекине, каком Александре и каком звере идет речь в стихотворении? Общее направление поиска задано в пятой строке: «Курантов бой и тени государей». Вспомним, что год написа­ния стихотворе­ния, 1913-й, был годом пышного празднования 300-летия династии Романо­вых, и попро­буем поискать Арлекина и Александра среди представителей этой династии.

Кто из них лучше подходит на роль Арлекина? Павел I, который в профиль действительно похож на этого персонажа итальянской комедии дель арте? Или Александр I, о котором Пушкин написал: «В лице и в жизни арлекин»? Или Николай I, к которому Тютчев в кратком поэтическом некрологе обра­тился с упреком: «Ты был не царь, а лицедей»? А кто такой Александр? Это Александр I, которого, как лисица под плащом спартанского мальчика, грыз заговор будущих декабристов? Или умерший от ран в Зимнем дворце Александр II, которого убили народовольцы? Их в консервативной поэтической публи­цистике часто клеймили как современное коллективное воплощение апокалиптического Зверя.

По-видимому, Мандельштам сознательно хотел, чтобы читатель перебирал в памяти эти и многие другие версии. В восемь строк своего стихотворения он спрессовал едва ли не всю историю дома Романовых, о финале царствования которых он в 1922 году напишет: «Импе­раторская Россия умерла как зверь — никто не слышал ее последнего хрипа». Зверь — императорская Россия, и зверь — заговорщики и революционеры, которые ее погубили.

Смысл образов стихотворения вполне намеренно «торчит» в противоположные стороны. Неслучайно стихотворение завершается синтаксически двусмыслен­ной просьбой. Чтó значит «участвовать в твоей железной каре»? Участвовать в каре, которую будет вершить Россия, или участвовать в каре, которую будут вершить над Россией?

2. «С веселым ржанием пасутся табуны…» (1915)

Если в «Заснула чернь. Зияет площадь аркой» у образов Арлекина и Александра несколько исторических венценосных прототипов, то в этом стихотворении двоится, если не троится, само лирическое «я»:

С веселым ржанием пасутся табуны,
И римской ржавчиной окрасилась долина;
Сухое золото классической весны
Уносит времени прозрачная стремнина.

Топча по осени дубовые листы,
Что густо стелются пустынною тропинкой,
Я вспомню Цезаря прекрасные черты —
Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.

Да будет в старости печаль моя светла:
Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
Мне осень добрая волчицею была
И — месяц Цезаря — мне август улыбнулся.

Кто этот «я», вспоминающий «Цезаря прекрасные черты», находясь на самом краю Римской империи? Ответ очевиден: это Публий Овидий Назон, сослан­ный императором Августом Октавианом в далекую Сарматию.

Свое стихотворение Мандельштам написал в августе 1915 года в Коктебеле. В это время он был студентом Петербургского университета, готовился к изу­че­нию латинских авторов в следующем семестре и, вероятно, штудировал предисловие великого античника Фаддея Францевича Зелинского к балладам и посланиям Овидия. В этом предисловии пересказывалась легенда о том, что великий римский изгнанник на закате жизни написал стихотворение «для своих новых сограждан» на «их языке»: «Чужестранец, над непонятной речью которого они некогда смеялись, сделался для них своим, сделался их первым поэтом. По примеру культурных городов они почтили его венком. Овидий не остался нечувствительным. <…> Таков прими­ри­тельный свет вечерней зари, затеплившийся над главою поэта, когда луч его счастливого солнца навеки для него угас».

«С веселым ржанием пасутся табуны…», по-видимому, и следует считать сти­хо­творением на «варварском языке», написанным за римского поэта Мандель­шта­мом. Ведь овидиевский подлинник не сохранился, если и вообще существо­вал. Вместе с тем внимательный читатель мандельштамовского стихотворения не может не заметить по меньшей мере двух пушкинских хрестоматийных цитат, инкрустированных в текст. Это без изменений взятое из элегии «На хол­мах Грузии лежит ночная мгла…» предложение «Печаль моя светла». И — «ис­прав­ляющая» великий оксюморон из «Осени» Пушкина («Люблю я пышное природы увяданье») — строка «Средь увядания спокойного природы». Пушкин, сосланный в Кишинев, прямо отождествил себя с изгнанным римским поэтом в своем послании «К Овидию»:

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья.

Мандельштам оглядывается на изгнанника Пушкина, оглядывавшегося на сосланного Овидия, и так возникает ситуация циклического временнóго повто­рения: Мандельштам, оставаясь самим собой, одновременно превра­щается и в Пушкина, и в Овидия. «Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер, — писал поэт позднее в своей статье «Слово и культура». — Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы — и петух, который прокричал за окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость…»

3. «Где ночь бросает якоря…» (1920)

Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет — увы! —
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы,

И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.

Стихотворение, вероятно, было написано в Крыму, где поэт мог наблюдать массовый исход участников Белого движения из России. Как Мандельштам отнесся к этому исходу? На чьей стороне он был в противо­стоянии между белыми и красными?

Очевидно, что центральный образ стихотворения — «сухие листья октября» — связан с октябрьским переворотом 1917 года, разделившим почти всех взрос­лых мужчин страны на красных и белых. Куда труднее ответить на вопрос, кого Мандельштам уподобляет «сухим листьям октября». Тех, кто устроил револю­цию, или тех, кто им противостоял? Мандельштамоведы до сих пор ожесто­ченно спорят об этом и приводят разнообразные аргументы в пользу обеих точек зрения. Не могут они договориться и о том, какую роль в последней строке стихотворения играют «звезды». Они противопоставлены красно­армейским, большевицким звездам или сливаются с ними до неразличимости?

Можно предположить, что возможность двоякой интерпретации стихотворе­ния была изначально предусмотрена и даже заложена в текст самим автором, не желавшим полностью ассоциировать свою позицию ни с той, ни с другой стороной. «Революция ударила ему в голову, как крепкое вино ударяет в голову человеку, никогда не пившему, — вспоминает о настроениях Мандельштама этой поры поэт Рюрик Ивнев. — Я никогда не встречал человека, который бы так, как Осип Мандельштам, одновременно и принимал бы революцию, и отвергал ее».

4. «Мастерица виноватых взоров…» (1934)

Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч,
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно окающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!

Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…

Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария, — гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.

Может показаться, что поэтическое слово-пучок использовалось поэтом только в исторических и гражданских стихах. Но это не так. Это стихотворение Анна Ахматова однажды назвала «лучшим любовным стихотворением ХХ века». Оно обращено к поэтессе и переводчице Марии Петровых. В центре — два персона­жа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом («Ты, Мария, — гиб­ну­щим подмога»). Для порабощения мужчины женщина коварно пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина в финале сам стремится на­встречу гибели; он не в силах противиться эротическому желанию: «Уходи. Уйди. Еще побудь».

Поскольку в пятой строфе лирическая героиня названа «турчанкой», а герой в четвертой — «янычаром», можно предположить, что изображение рыб во второй строфе — метафорическое описание коитуса. К такому приему часто прибегали восточные сказители, поскольку прямых любовных сцен традиция не допускала. Так, рыбы часто выступали в роли фаллической эмблемы. Осо­бенно выразительна строка «Полухлебом плоти накорми» — то есть накорми своей плотью, как рыб кормят крошками хлеба. Однако «турчанка» — еще и Мария, то есть Дева. А это позволяет взглянуть на образы совершенно по-другому. Рыбы оказываются символом Христа, кормление «полухлебом плоти» — причастием, а строка «Ты, Мария, — гибнущим подмога» прочи­тывается не как «ты помогаешь гибнуть», а как «ты помогаешь гибнущим, спасаешь их».

При таком взгляде на лирическую героиню особое значение приобретает десятая строка стихотворения: «Наш обычай сестринский таков». Не со­держит ли она, как предположил филолог Константин Елисеев, намек на сестринскую службу Красного Креста, одной из эмблем которой является красный полумесяц? «…Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ». Одновременно полумесяц — один из главных символов ислама, оказывающийся в стихотворении в том же ряду, что и «янычар», «турчанка», «кривой».

Получается, что в образе лирической героини стихотворения «Мастерица ви­но­ватых взоров…» поэт объединяет христианку Марию и мусульманку Зарему из пушкинского «Бахчисарайского фонтана». В одном из эпизодов этой поэмы описываются жены хана Гирея, которые «…с детской радостью глядели, / Как рыба в ясной глубине / На мраморном ходила дне». Не отсюда ли устаревший оборот «ходят рыбы» в стихотворении Мандельштама?

5. «Железо» (1935)

Идут года железными полками,
И воздух полн железными шарами.
Оно бесцветное — в воде железясь,
И розовое, на подушке грезясь.

Железная правда — живой на зависть,
Железен пестик, и железна завязь.
И железой поэзия в железе,
Слезящаяся в родовом разрезе.

«Принцип пучка» в этом, одном из самых загадочных мандельштамовских стихотворений периода воронежской ссылки доведен до предела. Это за­труд­няет понимание текста: очень уж в разные стороны «торчит» смысл из ключе­во­го слова «железо». С одной стороны, Мандельштам пользуется здесь вполне традиционными значениями. Железный — сверхтвердый; железный век — неумолимая поступь времени. Филолог Александр Долинин цитирует хресто­матийный ленинский афоризм «Нам нужна мерная поступь железных баталь­онов пролетариата» и в связи с «Железом» советует вспомнить элементарные энциклопедические сведения об этом элементе. В чистом виде он содержится лишь в метеоритах (отсюда, вероятно, «железные шары» в стихотворении Мандельштама). Но также железо можно отыскать в составе воды (третья строка), крови (в четвертой строке, возможно, описывается, как железо окрашивает розовое тело младенца или желанной женщины) и растений (шестая строка).

Всё это так. И это хорошо объясняет смыслы, «торчащие» из отдельных образов стихотворения «Железо». Но общий смысл если и проясняется, то с очень большим напряжением. Помимо всего прочего, стихотворение перенасыщено словами с корнем «желез»: если учитывать заглавие, из 29 неслужебных слов стихотворения таких девять. Кажется, и сам Мандельштам это чувствовал — во всяком случае, он тревожно спрашивал жену в одном из писем: «Хорошо ли „железясь“?»

Как и некоторые другие воронежские поэтические произведения Мандель­шта­ма (в первую очередь программные «Стихи о неизвестном солдате» 1937 года), «Железо» настолько загружено (кто захочет, скажет «перегружено») противо­по­ложно заряженными смыслами, что это даже затрудняет его целостное восприя­тие.