Сэр Роберт Фалкон Скотт: «самое ужасное путешествие»

«Самое ужасное путешествие» — единственное связное повествование о британской антарктической экспедиции 1911–1913 годов. Задуманное как труд по передаче полярного опыта, в итоге оно стало в первую очередь рассказом о силе человеческого духа. О том, как любовь к науке позволяет совершить невозможное, а юмор — выжить в нечеловеческих условиях.

Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура —70° [—57 °С] мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы — не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, — а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу...

Да, с того момента, как Билл кричал «Подъем!», и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырех часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоем не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной — пот и дыхание.

Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холодные дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырех часов, — надо было срочно спасать окоченевшие ноги,— мы все равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду — тогда бы кожа обсыхала — и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лед. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда.

С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лед. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твердости брони.

А дыхание? Днем по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове. Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы свое оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нем отверстие и дышать через него нельзя — слишком холодно. Всю ночь напролет дышишь внутри спальника, дыхание все учащается, ведь кислорода все меньше: чиркни спичкой — она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промерзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту... Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и... не смог ее опустить. Пока я стоял — секунд пятнадцать, не больше, — моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замерзнуть.

Ночью минимальная температура —65° [—54 °С], 3 июля она колеблется между —52° [—47 °С] и —58° [—50 °С]. Мы продвинулись всего лишь на 4 км, и я про себя решил, что у нас нет ни малейших шансов дойти до пингвинов. Билл в эти ночи несомненно чувствовал себя очень плохо, но это мои собственные умозаключения, сам он никогда не жаловался. Мы знали, что по ночам спим, ведь каждый слышал храп соседей, и всех посещали приятные сновидения и жуткие кошмары. Но мы не чувствовали себя выспавшимися, стоило на ходу чуть задержаться — и глаза сами собой закрывались.

Наши спальные мешки — одно горе; чтобы растопить в них ночью ложе для сна, нужно потратить уйму времени. Билл кладет свой мешок посередине, Боуэрс — справа от него, я — слева. Билл неизменно настаивает на том, чтобы я первым влез в мешок, раньше него. Это большая жертва с его стороны — после горячего ужина мы быстро остываем. Затем следуют семь часов дрожания от холода, а утром, выдираясь из мешка, каждый первым делом затыкает разным тряпьем его входное отверстие — чтобы оно не успело на морозе сжаться. Получается нечто вроде пробки, после ее удаления остается дыра, в которую вечером приходится влезать.

Не так-то просто влезть в нее — приходится складываться самым странным образом, завязываться какими-то узлами, от чего потом возникают судороги. Выжидаешь, массируешь болезненное место, но стоит пошевелиться — и судорога тут как тут. Донимают нас и желудочные спазмы, особенно Боуэрса. После ужина мы не сразу тушим примус — только огонь нас и спасает, — и часто нужно спешно выхватывать его из рук товарища, корчащегося от очередного спазма. Ужасно было наблюдать приступы болей у Боуэрса — ему несомненно приходилось хуже, чем мне и Биллу. Я же страдал изжогами, особенно ночью, в мешке; возможно, потому, что мы злоупотребляли жирами. По глупости я долго это скрывал. А когда поделился с Биллом, он быстро помог мне лекарствами.

Смешно слышать, как некоторые говорят: «Ах, у нас в Канаде было —50° [—46 °С], и ничего, вполне терпимо», или: «В Сибири я застал шестидесятиградусные морозы». А потом из разговора выясняется, что у них была добротная сухая одежда, спали они крепким сном в сухой теплой постели, на воздух выходили на несколько минут из натопленного дома или поезда. Мороз для них можно сравнить разве что с тем, который ощущаешь, поедая ванильное мороженое с горячим шоколадным кремом после прекрасного обеда у Клэриджа. Мы же в нашем походе считали —50° счастьем, к сожалению, редко выпадающим на нашу долю.

Чтобы до конца понять Скотта, надо было сходить с ним в поход. При подъеме на ледник Бирдмора мы шли вдоль подножия вала сжатия по семнадцать часов в сутки и наутро чувствовали себя так, словно и не ложились. Перед ленчем нам казалось, что мы не сможем повторить утренний переход. Но чашка чая и две галеты творили чудо, и первые два часа после них мы шли хорошо, лучше, чем в течение всего дня; еще через два с половиной-три часа мы начинали с нетерпением поглядывать на Скотта — не смотрит ли он направо и налево в поисках подходящего места для стоянки. «Ну что? — восклицал время от времени Скотт.— Как там неприятель, Титус?» Отс с надеждой в голосе сообщал, что сейчас, скажем, семь часов вечера. «О, прекрасно, можно еще немного пройти,— отвечал Скотт.— Поехали!» И только через час или больше мы останавливались на ночлег, и то иногда из-за пурги. Скотт не выносил задержек. В начале метели наши усталые тела радовались предстоящему отдыху (я говорю только о летних походах), но для самого Скотта эти задержки были невыносимы. Нам не понять, какие трудности приносит руководителю экспедиции любое промедление. Ведь в наши обязанности входило лишь следовать за ним, вставать по сигналу, тащить изо всех сил сани, выполнять, по возможности тщательно и быстро, свою работу; Скотт же разрабатывал маршруты, определял количество грузов и провианта и в то же время нес физическую нагрузку наравне с нами. Редко где, а может, и нигде руководство и физический труд не переплетаются так тесно, как в санном походе.

Это была тонкая сложная натура, в которой светлая сторона близко соседствовала с теневой.

Англия знает Скотта-героя; Скотт-человек известен ей очень мало. Он был бесспорно самой яркой личностью в нашей далеко не заурядной компании; впрочем, он выделялся бы в любом коллективе, в этом нет никаких сомнений. Но немногие из знавших его догадывались, как он застенчив и замкнут и как часто из-за этого не встречает понимания.

Если добавить к тому же, что он был обидчив, обидчив как женщина, настолько обидчив, что это можно считать недостатком, то станет ясно, что для такого человека быть руководителем чуть ли не мучительно; что доверие, столь необходимое в отношениях между руководителем и его товарищами и возникающее исключительно в результате глубокого взаимопонимания, такое доверие достигалось с большим трудом. Только очень проницательный человек мог быстро оценить Скотта по достоинству; остальным для этого требовалось съесть с ним пуд соли.

Он не обладал очень большой физической силой, в детстве считался слабым ребенком, какое-то время даже не надеялись, что он будет жить. Но пропорционально сложенный, с широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, он был сильнее Уилсона, хотя слабее Боуэрса или старшины Эванса. Он страдал несварением желудка и в верховьях ледника Бирдмора сказал мне, что в начале восхождения не надеялся его одолеть.

Скотт был неуравновешен, такие люди часто становятся раздражительными деспотами. У него неуравновешенность выражалась в том, что он был подвержен плохому настроению и депрессиям, длившимся неделями, об этом свидетельствуют многие записи в его дневнике. Нервный человек делает все необходимое, но подчас ценой чудовищного напряжения душевных сил. Он плакал легче, чем все встречавшиеся мне мужчины.

Скотта поддерживала его нравственная сила, несгибаемый характер, который пронизывал все его слабое «я» и спаивал воедино. Глупо было бы утверждать, что он был наделен одними достоинствами; у него, например, было мало развито чувство юмора, он плохо разбирался в людях. Но достаточно прочитать хотя бы одну страницу из написанного им перед смертью, чтобы понять, каким справедливым человеком он был. Справедливость — вот его божество. Настоятельно рекомендую моим читателям прочитать все эти страницы. Перевернув последнюю, вы, возможно, начнете читать заново. И тогда, даже не обладая богатым воображением, увидите, что это был за человек.

Несмотря на одолевавшие его серьезные приступы депрессии, у Скотта, как ни у кого из известных мне людей, с сильным телом сочетался сильный дух. И это при том, что он был так слаб! Так раздражителен от природы, так неустойчив в своих настроениях, так напряжен и склонен к отчаянию. По существу, его жизнеспособность, энергия, решительность были победой над самим собой, не нарушившей его личного обаяния и магнетической притягательной силы. У него была врожденная наклонность к лени, он сам в этом признается; и он был бедным человеком и боялся оставить своих близких без средств к существованию; об этом он снова и снова пишет в своих последних письмах и посланиях.

Он войдет в историю как англичанин, завоевавший Южный полюс и умерший с честью самой доблестной смертью, какой только может умереть человек. Он одержал много побед, но победа над полюсом никоим образом не главная из них. Главное его торжество — над своим слабым «я», сделавшее его сильным руководителем, за которым мы шли и которого любили.