В поисках смысла войны: философы в сражениях по обе стороны фронта Первой мировой

Грандиозность событий 1914–1918 гг. и их всеохватность способствовали, например, пересмотру прежних концепций философии истории, ибо потребовалось объяснить крушение старого мира и возникновение новой Европы. Право на территориальные захваты и организованное насилие одних народов над другими получило также и философское оправдание. Европейские националистические движения, развернувшиеся во время и особенно после Великой войны, также получили мощную философскую подпитку.

Философы на фронте и в тылу

Вопрос о том, как повлияла Первая мировая война на философов и философию, можно разделить на несколько связанных между собою тем. Во-первых, как отразилась война на судьбе отдельных философов из стран Антанты и Центральных держав. Во-вторых, как сам конфликт был осмыслен европейскими интеллектуалами непосредственно в военное время и после неё. И, наконец, в-третьих, какие проблемы, связанные с войной, стали объектом наибольшего интереса философов.

Как и миллионы других европейцев, в 1914 году философы (в подавляющем большинстве случаев это были выпускники, студенты или преподаватели различных высших учебных заведений) получили непосредственный опыт соприкосновения с войной, оказавшись в армиях государств Антанты или Тройственного союза. Так, на Западном фронте по разные стороны «ничьей земли» оказались француз, преподаватель парижского лицея Эмиль-Огюст Шартье, более известный под своим псевдонимом Ален, снискавший популярность публикацией в газетах небольших философских эссе и ушедший на фронт добровольцем, хотя ему было уже 46 лет, и немец, будущий философ и литератор Эрнст Юнгер, тогда ещё совсем молодой человек, прославившийся в 1920-х гг. своим автобиографическим сочинением «В стальных грозах». Санитаром на Западном фронте работал Пьер Тейяр де Шарден, священник, палеонтолог и философ.

На Восточном фронте стали участниками сражений в Галиции уроженец Вены Людвиг Витгенштейн и москвич Фёдор Степун – военнослужащие австро-венгерской и русской армий. Среди многих других можно упомянуть также Этьена Жильсона, ставшего впоследствии известным философом-неотомистом, Александра Койре, будущего видного исследователя истории и философии науки, пошедшего добровольцем во Французский иностранный легион, а кроме того Норберта Элиаса, Лео Штраусса и многих других. Список потерь среди философов, если верить историку Томасу Болдуину, был небольшим. Однако малость жертв объясняется тем, что погибли не уже сложившиеся мыслители, смерть которых всегда заметна, а молодёжь, ещё даже не успевшая толком начать свою академическую карьеру.

Гораздо больше философов осталось в тылу, из-за возраста и привлечения к работе на правительство. Тот же Болдуин приводит список имён английских интеллектуалов, которые были оставлены при разведуправлении британского Адмиралтейства — в первую очередь, это знающие немецкий переводчики Гегеля (Дж. Бейли) и Канта (Г. Дж. Патон и Н. Кемп-Смит). Также ряд выпускников и преподавателей британских вузов оказались на различных постах в министерстве вооружений и казначействе — так, туда попал экономист Джон Мейнард Кейнс, немало сил и времени посвятивший и философии.

Герберт Патон, после войны сделавший блистательную академическую карьеру, продемонстрировал также и отличные успехи в разведке и дипломатии. В 1919 году он был откомандирован на Версальскую конференцию и, по-видимому, именно он был одним из архитекторов плана послевоенной системы границ в Восточной Европы и соавтором т.н. «линии Керзона». Подобные примеры рекрутирования философов на международную работу можно было найти и во Франции. Так, Анри Бергсон, один из влиятельных мыслителей-представителей «философии жизни», стал одним из участников французской дипломатической миссии в Вашингтоне, главной целью которой было склонить США к вступлению в войну на стороне Антанты. Вообще одной из отличительных черт европейских и американских интеллектуалов, в том числе и философов, стала лёгкость, с которой они оказались встроены в политическую и армейскую системы. В этом отношении русская интеллигенция оказалась куда более ригидной.

Для непосредственных участников боевых действий война оказалась ценным опытом переживания встречи с «Абсолютом», как потом напишет Пьер Тейяр де Шарден. Чешский философ Ян Паточка обращает наше внимание на такие слова французского философа и ветерана:

«Фронт — это не только огневое поле, где обнаруживаются и нейтрализуют друг друга противоположные энергии, сосредоточенные в неприятельских массах. Это также и место частной жизни, в которой участвуют только те, кто на неё осмелился, и только так долго, пока они там остаются… [Фронт] в определённом смысле — это «гребень волны», которая уносит человеческий мир к новым предназначениям… Мне кажется, что здесь человек стоит на границе между тем, что уже произошло, и тем, что ещё предстоит…»

Немецкий философ Мартин Хайдеггер, получивший известность в 1920-е гг. благодаря своему трактату «Бытие и время» и признанный одним из крупнейших немецких мыслителей ХХ века, не успел толком повоевать. Как ехидно отмечают некоторые исследователи, он за 20 лет после войны приводил пять разных версий относительно своей службы. Известно точно, что в 1917 году он, первоначально признанный негодным к службе, попал-таки в ландштурм и провёл некоторое время на метеорологической станции на Западном фронте. Существует мнение, что даже такое ограниченное знакомство с войной повлияло на философию Хайдеггера. Томас Болдуин усматривает в одном из пассажей «Бытия и времени» аллюзию на слова Эрнста Юнгера из его военных мемуаров. Так, Хайдеггер пишет, что человеческое «бытие к смерти» раскрывает себя в стремлении человека «быть самим собой, но собой в страстной, отрешившейся от иллюзий людей, фактичной, в себе самой уверенной и ужасающейся свободе к смерти». Юнгер же писал в середине 1920-х гг. о войне:

«Нам было ясно, что это всё или ничего. Как мы могли найти силу для достижения, смысл которого для нас не был понятен? Поэтому война для нас стала большим, чем память о чести и доблести. Это также был духовный опыт; осознание силы духа, которую мы никак иначе не смогли бы познать. Наша жизнь сфокусировалась в этой точке. Эти события предопределили наше дальнейшее развитие».

Из «Стальных гроз» Юнгер впоследствии убрал такие слова:

«Как ни странно, я узнал во время четырёхлетней учёбы с помощью силы и фантастической экстравагантности материальной войны, что жизнь не имеет глубокого смысла, кроме тех случаев, когда она основана на идеале. И что есть идеалы, в сравнении с которыми жизнь человека и даже людей не имеет веса. И хотя цель, ради которой я сражался как индивидуум, как атом во всем составе армии, ещё не была достигнута, и хотя [вражеская] материальная сила явно сравняла нас с землёй, но мы всё же узнали о том, как сражаться за идеалы и при необходимости пасть, как подобает мужчине».

Впрочем, война не у всех философов, оказавшихся на фронте, вызывала энтузиазм. Логика войны оказалась совсем другой, нежели та, которой занимался, например, Людвиг Витгенштейн. Он был отправлен на один из захваченных у русских речных кораблей на Висле, где в течение 1914–1916 гг. вёл дневник. Упоминания об обстрелах и препирательствах с начальством соседствуют в нём с краткими заметками о той работе, которая занимала философа. Запись от 13 октября 1914 года:

«В половине двенадцатого пришёл приказ, что мы не идём или пока ещё не идём в Завихост. Итак, спокойная ночь. Только что услышал, что наш корабль получил приказ немедленно идти вниз по течению Вислы…

Сейчас выступаем. Я — Дух и, поэтому, я свободен. Мы стоим у Лопица, повсюду свистят и рвутся снаряды. Отступили в Надбцевце и сейчас на основании нового приказа отправляемся в то же самое место. После полудня сильнейший обстрел. От грома орудий вчера я всё время был как пьяный. Вечером мы отправляемся в Сандомир, где должны остаться на ночь.

Много работал».

Дневник обрывается в 1916 году, но дальнейшая военная карьера Витгенштейна показывает, что за два года он вполне проник в суть войны, став лейтенантом и получив несколько высоких военных наград Австро-Венгрии.

Русские философы о войне

Интересно, что наиболее значительные русские философы остались в тылу. Для Н.А. Бердяева, например, война представала как важное экзистенциальное переживание, одинаково далёкое и от осуждения, и от восхваления. Так, в небольшой заметке «Мысли о природе войны» Бердяев писал:

«Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это — изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радостное отношение к войне — недопустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем, и отвергаем. Мы принимаем войну во имя её отвержения. Милитаризм и пацифизм — одинаковая ложь. И там, и здесь — внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломлённая во тьме».

Однако для Бердяева и других русских философов война также стала поводом рассуждать об историческом предназначении России, взаимоотношении России и Германии, исторических путях славянства. Нечто подобное можно было увидеть и в Западной Европе, где французы и англичане обличали немецкую культуру (немецкое слово «kultur» стало использоваться с бранным оттенком, оно противопоставлялось «culture» государств Антанты), в которой в равной степени уживалась высокая философия и зверства в отношении оккупированных Бельгии и части Франции. Ответом им были многочисленные публикации знаменитых и малоизвестных немецких философов, обвинявших противников в тех же самых грехах — от колониализма и империализма до грубого варварства и зверств в отношении мирных жителей.

Русский философ Владимир Эрн в статье «От Канта до Круппа» поддержал идею, что нельзя отделять одну сторону культуры от другой. Немецкие завоевания были обусловлены всем развитием немецкой культуры и философии. Эрн, тем не менее, подчёркивает:

«Против брутального германского меча (и не случайно ставшего брутальным) Россия сражается мечом, освящённым верою в высшую правду; правда для неё первее меча, и потому война приобретает духовный смысл, и вся совокупность событий, сложная, огромная, выросшая из простого факта защиты Сербии и всё разрастающаяся, может пониматься только как величайшее духовное борение, как тяжба всемирно-исторических начал».