Как зодчие пытались воссоздать на земле образ рая: 7 архитектурных проектов из стекла

Мы живем в окружении зданий из стекла: гигантские витрины, сплошь ос­текленные торговые центры, вокзалы и аэропорты, выставочные павиль­оны и небоскребы давно стали частью повседневности. Между тем история стеклян­ной архитектуры была долгой и причудливой и началась с мифоло­гии стек­ла — хрупкого, прозрачного и самого загадочного из доступных челове­ку материалов. Начиная с эпохи барокко стекло ассоциировалось с Небес­ным Иерусалимом, описанным в Откровении Иоанна Богослова («Стена его по­строена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу»), в XVIII веке — с дворцами Солнца, о которых подробнее пойдет речь ниже, а в XIX веке — с социальной утопией и мечтами филосо­фов и писателей о справедливом устройстве общества.

К тому моменту, как индустриальный XIX век сделал возможным появление гигантских зимних садов, выставочных дворцов и пассажей, стеклянная архитектура уже не могла восприниматься вне символического контекста. Знание этой символики позволяет понять те масштабы, которые приобрело стеклянное прожектерство в XIX–XX веках, развиваясь сразу в нескольких сферах — архитектурной практики, архитектурного визионерства, утопиче­ских проектов и литературных фантазий. 

Мы выбрали семь стеклянных «чудес света», обозначивших ключевые этапы в истории построек из стекла. Созданные в Англии, Франции, Германии, России, Италии, эти проекты отражают географию повсеместного увлечения стеклом. Все они относятся к эпохе, когда стеклянное строительство еще не стало общемировой архитектурной практикой — мы останавливаемся на пороге эры небоскребов.

Дворец Солнца в Байройте (1753)

Солярный дворец. Представление в римском театре Арджентина по случаю свадьбы французского дофина Людовика и Марии Жозефы Савойской. Картина Паоло Панини. 1747 год

В сказке Петра Ершова «Конек-горбунок» (1833) есть описание волшебного терема Солнца: 

Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод:
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые, 
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады…

Это не сказочная фантазия, а след давней традиции изображения дворца Солнца, с которого и началась европейская история зданий из стекла. Первый образец стеклянного дворца появился не в архитектуре, а в театре: на придвор­ной барочной сцене. Парадоксальным образом, он не был сделан из стекла, но являлся сценической иллюзией, суммой декорации и бутафории. Создатели дворца отталкивались от описания дома Солнца из второй книги «Метамор­фоз» Овидия. Там солярный дворец из золота, серебра и прозрачных самоцве­тов парил в облаках, несомый стройными колоннами. В качестве идеальной формы для воплощения образа застывшего света, театральные архитекторы выбрали ротонду. 

С помощью сложно устроенной театральной машинерии закрывавшие сцену облака кулис раздвигались, являя фасад небесного дворца. Постепенно его стены раскрывались, и зритель видел грандиозный интерьер с витыми колон­нами и куполом из прозрачного хрусталя, золотыми карнизами, украшенными знаками Зодиака и статуями, а также задником небесно-голубого цвета. Убранство небесного дворца часто дополняли изображения цитрусовых расте­ний, напоминавших о его расположении на дальнем конце Вселенной, где великан Атлант держит небесный свод и где находится знаменитый сад Гесперид с золотыми яблоками. 

В XVII веке христианские императоры вернулись к античной традиции соотне­сения государя с Солнцем, только теперь они обосновывали это, сравнивая свою роль на земле с Христом, который (как Солнце) властвовал на небесах. Резиденция монарха должна была символически подтверждать этот статус: с одной стороны, быть дворцом Солнца, с другой — содержать христианские отсылки. Человек эпохи барокко прекрасно знал тексты (как религиозные, так и светские), в которых описывал­ся Небесный Иерусалим — символ Царствия Божия для всего христи­анского мира. К этому образу и обратились строители дворцовых резиденций. Но как превратить идеальное хрустальное видение в земную постройку, объединяю­щую солярную и христианскую символику? На помощь архитек­торам пришла привычная ассоциация оранжерей с садом Гесперид, через который лежал путь во дворец Солнца. Само слово «оранжерея» (от фран­цузского orange — «апель­син») прижилось в Европе в XVII веке лишь потому, что все ранние зимние сады предназначались для содержания цитрусовых деревьев, а отнюдь не пальм и цветов. Спелые экзотические оранжевые плоды ассоциировались с золотыми яблоками Гесперид: неслу­чайно первый трактат по разведению цитрусовых назывался «De Hortis Hesperidum» (ок. 1500). 

Соединение хрустального павильона с садом Гесперид и стало основой иконографии многочисленных парковых дворцов-оранжерей, строившихся в Европе в конце XVII — начале XVIII века. Один из классических памятников оранжерейной дворцовой архитектуры — Новый дворец, возведенный в Бай­ройте по заказу маркграфини Вильгельмины, сестры Фридриха II Прусского. Центром этого подковообразного сооружения стал дворец Солнца с двумя симметрично расположенными по сторонам циркумференциями, каждая из которых представляет собой аркаду в четверть окружности. Они исполь­зовались как оранжереи, по сторонам которых присоединялись вольеры с птицами (символ небесной стихии, которой принадлежит дворец Солнца). Подстриженные деревья или кусты по двум сторонам дорожки как бы продол­жали линию аркад, завершая овал и отграничивая внутренний мир дворцового комплекса от внешнего. Смыслом этого внутреннего мира и был дворец Солнца, построенный архитектором Жозефом Сен-Пьером. Здание служило прославлению графа Фридриха как бранденбургского Аполлона, властелина времен года и знаков Зодиака, поддерживающего порядок и круговорот жизни байройтского мира.

Купол дворца венчает скульптурное изображение золотой колесницы Апол­лона, а стены украшены кусочками горного хрусталя, придающими им мерца­ю­щий драгоценный вид, — обязательный признак нематериальной, построен­ной из чистого света архитектуры. Внутреннее убранство дворца также напо­минает о саде Гесперид. Красная, голубая и желтая стекломасса, использован­ная в отделке дворца и оранжерей, имитирует стены из драгоцен­ных камней во дворце Солнца и отсылает к образам трех сестер Гесперид: Эрифия — «крас–ная», Геспера — «вечерняя», Эгла — «сияние».

Хрустальный дворец на лондонской Всемирной выставке (1851)

Первый набросок Хрустального дворца, сделанный Джозефом Пэкстоном 11 июня 1850 года

Хрустальный дворец, наверное, самое знаменитое в мире строение из стекла. Чернышевский описал его в «Четвертом сне Веры Павловны», Достоевский раскритиковал в «Записках из подполья», знаменитый критик Стасов превоз­нес в самых восторженных выражениях, а британский писатель и художник Джон Рескин увидел в нем лишь «самую большую из оранжерей, когда-либо построенных в мире». 

Это легендарное здание было главным павильоном первой в истории Всемир­ной выставки, открывшейся в 1851 году в Лондоне. Ее задача была весьма амбициозна: презентация идеи прогресса, демонстрация индустри­альных достижений человечества, машин и продукции будущего. Триумфу новых технологий должна была соответствовать и архитектура выставочного павиль­она. В конкурсе проектов победил Джозеф Пакстон, английский садовод и специалист по оранжерейной архитектуре, прославившийся к тому времени возведением самых грандиозных оранжерей в Англии. 

Новые технологии строительства и конструктивные приемы, опробованные в оранжерейной практике, Пакстон использовал в Хрустальном дворце. Глав­ные из них — идея монтажа стандартных частей и применение листового стекла, что позволяло остеклить значительно большие поверхности, чем прежде. Это было изобретением Роберта Лукаса Ченса, чье имя в истории стеклоделия сравнимо с именем Веджвуда в истории фарфора. 

В основу конструкции павильона был положен максимально возможный размер стеклянного листа — 122 × 25 см. Три таких листа заключались в желез­ные рамы, которыми заполнялся каркас. Длина рамы соответствовала расстоя­нию между несущими столбами: таким образом все пропорции дворца были рассчитаны исходя из размера стеклянного листа. 

Масштабы Хрустального дворца, возведенного на территории Гайд-парка меньше чем за восемь месяцев, поражали воображение современников. Это было самое большое здание в мире: его длина равнялась 564 метрам, ширина — 139 метрам, высота — 20,31 метра. Компания Chance Brothers, основанная Ченсом, изготовила для павильона 300 тысяч стеклянных панелей общей площадью 88 тысяч квадратных метров. Хотя композиция пятинефного павильона с широким центральным нефом и трансептом, возвышающимся над всем зданием, очевидно восходила к готическим соборам, образ простран­ства был иным. «Если бы мы могли представить себе, что воздух можно отли­вать, как жидкое тело, тогда нам показалось бы, что свободный воздух здесь затвердел, после чего форму, в которой он был отлит, убрали прочь», — писали современники. 

Никому еще не удавалось создать столь впечатляющее гигантское простран­ство, пронизанное светом. Новые инженерные технологии впервые позволили убедительно воссоздать образ рая: на открытии Хрустального дворца, ставшего зданием-символом, сам архиепископ Кентерберийский подчеркнул близость его архитектуры Небесному граду. Так символика Небесного Иерусалима совпала с прогрессистской концепцией выставки: грядущий рай стал пони­маться прежде всего как социальная утопия, а стекло превратилось в символ идеального, «хрустального» общественного устройства. Вслед за Хрустальным дворцом по всей Европе как грибы стали расти стеклянные павильоны Всемир­ных выставок, множиться проекты народных домов из стекла, а в литератур­ных фантазиях укоренились стеклянные города будущего.

Великая Викторианская дорога (1855)

Эскиз для Великой Викторианской дороги Джозефа Пакстона. 1855 год

Через четыре года после строительства Хрустального дворца Джозеф Пакстон придумал новый, еще более амбициозный проект: он предложил окружить центр и западную часть Лондона гигантским стеклянным кольцом. Великая Викторианская дорога должна была решить насущные проблемы современного города, не только транспортные (пробки уже тогда были одним из бедствий Лондона), но и экологические. 

Кольцо представляло собой пространство под грандиозным стеклянным сводом, объединяющее улицу, железные дороги, магазины и жилые дома. Как и Хрустальный дворец, в разрезе оно повторяло пятинефную конструкцию готических соборов. В центральном нефе пролегал проспект длиной в шестнад­цать километров. Предполагалось, что до девяти утра здесь будут перевозить уголь и разнообразные товары, после чего улицу откроют только для омнибу­сов и частных экипажей. По сторонам проспекта, ведущего из Сити в жилые кварталы Риджент-стрит, располагались шикарные магазины. В Бромптоне и других районах Западного Лондона, традиционно самой богатой части города, Пакстон предлагал строить частные резиденции. В трех местах дорога должна была пересекать Темзу, превращаясь в «хрустальные» жилые мосты. 

За магазинами и жилыми домами Пакстон хотел построить двухуровневые железные дороги — для скорых и обычных поездов. От шума жителей защи­щали бы двойные стены. Пакстон предлагал использовать пневматические железные дороги, где поезд приводился в движение энергией сжатого или разреженного воздуха. В 1840–50-е годы в Англии было построено несколько опытных пневматических дорог длиной от двух до двенадцати километров. Это было частью экологической концепции Пакстона: гигантский стеклянный пассаж также задумывался как противоядие от знаменитого лондонского смога. Стеклянная крыша должна была защитить воздух и мостовые от грязи и слякоти. Под ней предполагалось установить специальные системы цирку­ляции воздуха. Ту часть, где Великая дорога проходила через Кенсингтонские сады, Пакстон хотел оставить незастроенной, чтобы за стеклянными стенами открывались виды на парк. 

Проект Пакстона представлял собой синтез Хрустального дворца с пассажами, вошедшими в это время в моду в европейских городах. По сути, он заключал весь центр Лондона в грандиозный пассаж, превращая его в идеальный город из утопий XIX века. Оценив стоимость Великой дороги в 34 000 000 фунтов стерлингов, Пакстон намеревался сделать ее коммерчески выгодным проектом: доход предполагалось получать от аренды домов и магазинов, а также от же­лез­ной дороги. По подсчетам Пакстона, железная дорога должна была еже­дневно перевозить около 105 000 пассажиров.

Великая Викторианская дорога получила высочайшее покровительство: ее под­держал принц Альберт, инициатор Всемирной выставки в Лондоне 1851 года. Однако строительству помешала одна из тех цивилизационных катастроф, от которых Пакстон мечтал навсегда избавиться в своем идеальном стеклян­ном городе. В 1858 году в Лондоне случился канализационный коллапс, вызвав­ший чудовищное загрязнение Темзы; вспышка инфекционных болезней, в том числе холеры — настоящего бедствия первой половины XIX века, — заста­вила лондонцев массово бежать из города. Это плачевное событие, получившее название Великое зловоние, отвлекло внимание от «стеклянного кольца» Пакс­тона: нужно было решать более животрепещущие проблемы. Главной задачей Совета по столичным работам, созданного в 1855 году, стала борьба с холерой и создание централизованной канализационной системы. Смерть принца Альберта, главного покровителя Пакстона, в 1861 году положила конец наде­ждам архи­тек­тора на воплощение его главного замысла. Великая Викториан­ская доро­га из стекла и железа так и не была построена. Однако следы этого проекта можно обнару­жить в градостроительной истории Лондона: по марш­руту, предложенному Пакстоном, впоследствии была проложена Кольцевая линия лондонского метро. Вопреки уверенности архитектора, что жители города никогда не спу­стятся под землю, его мечты об идеальном стеклянном городе обернулись буднями лондонской подземки.

Парижские пассажи (1820–30-е)

Пассаж Вивьен архитектора Жака Франсуа Деланно, построенный в 1823 году. Париж, 2011 год

В первой трети XIX века появились пассажи — новый тип архитектуры, поменявший облик европейских столиц. Улицы покрывались стеклянной крышей и превращались в широкие галереи, по сторонам которых распола­гались магазины или кафе. Вначале пассажи, получившие свое название от французского глагола passer («проходить»), возникали именно как удобные пешеходные проходы, прорезающие квартал насквозь. Обжитые владельцами модных магазинов, кафе и ресторанов, постепенно они превратились в новое архитектурное пространство, диктующее и новую форму досуга.

Первые пассажи появились еще до эпохи градостроительных проектов барона Османа, превративших средневековый Париж в город бульваров и перспек­тив. Эти залитые светом пространства со стеклянным потолком и огромными витринами являли собой разительный контраст лабиринтам узких парижских улиц начала XIX века, где не было ни тротуаров, ни освещения. В 1820–30-е годы в правобережном Париже возникло около 140 пассажей, и в плохую погоду знатоки могли обойти полгорода, не выходя на улицу. Пассажи защи­щали от непогоды и предлагали разные виды развлечений. Помимо магазинов, здесь располагались парикмахерские, оперетты, бальные залы, скромные книжные лавочки, магазины гравюр и эстампов. У каждого из пассажей (после османовской перестройки Парижа их осталось около тридцати) были собствен­ное имя, архитектурный облик и своя специализация: Вивьен обжили законо­датели мод, Кольбер — продавцы книг, в кафе пассажа Шуазель собирались поэты.

Считается, что прототипом пассажей был знаменитый Пале-Рояль — бывший Кардинальский дворец, перестроенный в конце XVIII века герцогом Орлеан­ским. В 1784 году сады дворца были открыты для всех желающих, а на площади возведены колоннады, где находились лавки, кофейни и самого разного рода развлекательные заведения.

Технически пассажи XIX века возникли благодаря новым металлическим конструкциям сводов с верхним остеклением (так были устроены крытые рынки, появившиеся в конце XVIII — начале XIX века). Как и огромные оранжереи, выставочные павильоны и железнодорожные вокзалы, пассажи относились к новой архитектуре XIX века из стекла и железа, воплощающей дух современности. Новыми были не только материалы, но и организация этих публичных пространств: внутри разыгрывалось зрелище или театральное действо. Так, в оранжереях выстраивали пейзажи с кулисами, а «спектаклем» становилось цветение магнолий или орхидей. Вокзалы представляли зрелище индустриального чуда: важным архитектурным элементом была центральная остекленная арка, позволяющая видеть прибывающие поезда, словно упирав­шиеся изнутри в главный фасад. Пространство выставочных павильонов, прямых наследников оранжерей, тоже становилось сценой, на которой зритель наблюдал эффектное зрелище.

Важным свойством этих зрелищ была претензия на всеохватность. Оранжерея представляла собой микромодель мира природы, где были представлены не только растения и ландшафты разных континентов, но и различные типы климата. Павильон Всемирной выставки, собравший достижения всех стран, воплощал идею общего будущего человечества. Пассаж же был «городом в миниатюре». Французский журналист писал в 1831 году: «Не предоставит ли нам пассаж обозрение и квинтэссенцию целого города?.. Изучая реальный облик пассажей, мы получим подробный обзор его нравов».

Оранжерея символизировала утраченный рай и Аркадию, павильон всемирной выставки — социальный рай будущего, а «пассаж» — современность как рай потребления и созерцания. Пассажи породили нового героя XIX века, описан­ного Бодлером, Жераром де Нервалем, Бальзаком, — фланера. Главное его занятие — прогуливаться, получая удовольствие от созерцания города. В пассаже фланер становился потребителем городской среды как зрелища и тем самым превращался в человека толпы, участвуя в создании новой урбанистической культуры XIX века.

Павильон Бруно Таута (1914)

Бруно Таут. «Стеклянный дом». Павильон для выставки Веркбунда в Кельне. 1914 год

В 1914 году архитектор Бруно Таут построил павильон стекольной промышлен­ности для кельнской выставки Веркбунда: эта организация, название которой буквально значит «Производственный союз», объединяла художников, ремес­лен­ников, архитекторов, философов, писателей, промышленников и мецена­тов. Стеклянный дом стал зданием-манифестом: фантазии о стекле самого Таута и его старшего наставника — писателя-экспрессиониста Пауля Шеер­барта — были облечены в архитектурную форму. К тому времени Шеербарт уже двадцать лет писал о стеклянной архитектуре. Увлеченный антропософ­скими и теософскими идеями, он видел в стекле проводник света, воплощение «божественного» и считал, что оно может стать средством духовного преобра­жения человека. 

В 1913 году Шеербарта и Таута познакомил Готфрид Хайнерсдорф, потомствен­ный художник по стеклу, совладелец фирмы, специализирующейся на произ­вод­стве стеклянной мозаики и расписной плитки. Год Таут и Шеербарт активно переписывались: итогами этого творческого содружества стали павильон Таута и текст Шеербарта «Стеклянная архитектура». Под влия­нием Таута литературные фантазии Шеербарта сменяются более конкретными описаниями архитектуры и интерьеров будущего: он придумывает двойные стены из цветного стекла, подвижные внутренние перегородки, меняющие конфигурацию интерьеров, самооткрывающиеся двери, стеклянную и нике­левую мебель. В свою очередь, павильон Таута, созданный в точности по ре­цептам Шеербарта, демонстрирует большинство описанных им новинок из стекла (например, зеркальное остекление и двойные стеклоблоки, получив­шие впоследствии массовое применение). 

Павильон представлял собой современный вариант ротонды, построенной из новых материалов — бетона, стекла, металла. Круглый в плане массивный бетонный цоколь украшали стеклянные шары. Из цоколя вырастали вер­тикальные металлические опоры, на которых поднимался огромный купол кристаллической формы с двойной оболочкой из ромбовидных стекол. Согласно идеям Шеербарта, наружная поверхность купола была зеркальной, внутри же полупрозрачные ромбы представляли собой разноцветные витражи, собранные из стеклянных блоков разного размера. На фризе и в интерьере павильона располагались 14 рифмованных лозунгов Шеербарта, сочиненных к выставке: «Стекло открывает новый век, кирпич приносит лишь вред», «Без стеклянного дворца жизнь становится бременем», «Цветное стекло разрушает ненависть» и так далее. 

Внутреннее пространство павильона делилось на три уровня. Ступени всех лестниц — и наружных, и внутренних — были сделаны из полупрозрачных двойных стеклянных блоков. По периметру подкупольного этажа располага­лись витрины со стеклянной продукцией, а в центре среднего этажа — круглый водоем, дно которого было усыпано стеклянными шариками. При включении специального механизма начинал работать водный каскад, сбегающий по про­зрач­ным ступеням в полуподвальный этаж. В интерьере были использованы только прозрачные или же цветные и блестящие, отражающие или преломля­ющие свет материалы. Свет проникал через стеклянные стены, лился через круглое отверстие купола, преломлялся в витражах и отражался в цветных майоли­ковых плитках. 

По заветам Шеербарта, провозгласившего стеклянную архитектуру «архитек­турой иллюминации», важную роль в проекте играло электричество. Благодаря гигантской стеклянной люстре и множеству хитроумно расположенных лампо­чек павильон светился в темноте, как разноцветный бриллиант. Электрический механизм приводил в действие и любимую игрушку XIX века: огромный калей­доскоп, находившийся на нижнем этаже. С помощью его зеркальных стекол картины художников-экспрессионистов превращались в фантастические композиции, проецируемые на экран диаметром в полтора метра. 

Стеклянные дома 1920-х

Мис ван дер Роэ. Проекты небоскребов 1921–1922 годов

Идеи Шеербарта и Таута о воспитательной роли стеклянной архитектуры, которая должна преобразить человечество, оказались определяющими в архи­тектурных утопиях, возникших после Первой мировой войны. Вернувшись с фронта, архитекторы переживали глубочайший кризис, сопровождавшийся в том числе и строительным коллапсом: европейская экономика пришла в упадок, не было ни людей, ни материалов, ни заказов на крупное строитель­ство. Казалось, выход из кризиса можно найти в идеях стеклянной архитек­туры: «Стеклянная архитектура принесет новую культуру. <…> Новые обще­ственные и благотворительные организации, больницы, технические нововве­дения — все это не создаст новой культуры — ее создаст лишь стеклянная архитектура…». «Стеклянный дом» стал идеей фикс молодых архитекторов 1920-х.

Одним из первопроходцев был немецкий архитектор Мис ван дер Роэ: его проекты полностью остекленного небоскреба, а затем офисного здания на Фридрихштрассе произвели колоссальное впечатление на коллег по цеху. В 1920 году его соотечественник Василий Лукхардт разработал проект церкви в виде кристалла, а брат Бруно Таута Макс Таут, используя растительно-кристаллические формы, спроектировал народный дом в Грюневальде в виде прозрачного цветка. 

В 1922 году в США был объявлен конкурс на проект нового здания редакции газеты Chicago Tribune: требовалось построить «самое красивое в мире офисное здание», отвечающее ценностям американской цивилизации. Вальтер Гропиус предложил вариант полностью стеклянного небоскреба, символически выражающего посредством прозрачности идею «открытости», «неподкуп­нос­ти» и «кристальной объектив­ности прессы». 

В Советской России в контексте государственной борьбы с эпидемиями и социальными заболеваниями, вызванными революцией, разрухой и голодом, cтекло стало символом социальной гигиены. Стеклянные механические и тек­стильные фабрики демонстрировали технологическую чистоту на производ­стве, стеклянные бани, рынки и столовые — стерильность в быту, стеклянные читальни и клубы — принципы Просвещения в буквальном смысле слова. 

Существует огромное наследие чертежей и проектных рисунков стеклянной архитектуры 1920-х годов, созданных рационалистами и конструк­тивистами. Помимо хорошо изученных проектов Ивана Леонидова (Институт им. Ленина и стеклянное здание Наркомтяжпрома), братьев Весниных, Нико­лая Ладожского и Георгия Крутикова, сохранились сотни рядовых и учебных проектов, где развивалась тема строительства нового мира стеклянной комму­нистической утопии. Однако воплощение всех этих проектов со стеклянными куполами, полами, полным фасадным многоэтажным остеклением тогда еще было невозможно. Инженерно-строительные технологии начала 1920-х годов могли предложить лишь ленточное остекление в чередовании со сплошными поверхностями. До тех пор, пока не был разработан новый способ крепления стеклянных панелей на каркасе, без промежуточных ригелей, не могло быть и речи о том, чтобы делать цельные и сплошные стеклянные поверхности. Более того — не было и соответствующего стекольного производства. 

Из огромного корпуса «стеклянных» проектов были построены буквально единицы. Однако желание видеть вещи насквозь, стремление к полной откровенности, открытости и прямоте стало одержимостью целого поколения. Крайними полюсами новой идеологии стеклянного дома стали антиутопия Евгения Замятина «Мы», в которой царил тотальный государственный кон­троль, и знаменитая фраза Муссолини, произнесенная на партийном съезде в Милане в 1929 году: «Фашизм — это стеклянный дом, в который каждый может спокойно заглянуть».

Вариантом той же мифологии можно считать так и не снятый фильм Сергея Эйзенштейна «Стеклянный дом», задуманный режиссером в 1927 году и занимавший его вплоть до середины 1940-х. Из сохранившихся авторских заметок известно, что Эйзенштейн определял жанр фильма как «мистерию» и включал в него эсхатологические и новозаветные мотивы. Действие должно было происходить в доме, целиком построенном из стекла, жители которого, несмотря на прозрачные стены, не замечают соседей. Постепенно они узнают друг друга, но это узнавание порождает ненависть, насилие, преступление, самоубийство. Весьма показательно, что в рукописи «Стеклянный дом» назван «новым раем». Сотворение Богом Отцом стеклянного дома как рая и общая мистериальность замысла вновь отсылают к мифологии Небесного Града. Стеклянный дом рассматривается как способ духовного преображения челове­чества. В него приходит Мессия-Поэт-Инженер, «он произносит гуманисти­ческую речь на гуманистической конференции». Но в результате вместо нового человека, о котором мечтали последователи Шеербарта, возникает искус­ствен­ный человек (робот), вдребезги разбивающий здание стеклянного дома.

Дантеум (1938)

Джузеппе Терраньи и Пьеро Линжери. План расположения Дантеума на проектируемой улице Империи. 1938 год

В 1938 году директор миланской Академии Брера и по совместительству председатель Общества Данте Алигьери Рино Вальдамери обратился к правительству с предложением возвести в Риме беспрецедентный по масшта­бу памятник Данте. Монумент должны были воздвигнуть к открытию римской Всемирной выставки 1942 года в центре новой главной улицы столицы виа дель Имперо, проложенной по указу Муссолини. Дантеум, запланированный напро­тив базилики Максенция — самого грандиозного здания Римского форума, — уступал ей по площади чуть больше чем на треть. Посвященный «славнейшему из поэтов», Дантеум должен был стать символом преемственности: фашист­ское государство становилось наследником великой итальянской культуры.

Разработку памятника поручили архитекторам Джузеппе Терраньи и Пьетро Линджери, и уже осенью того же 1938 года комиссия под руководством дуче одобрила проект. В его основе лежала эффектная, но трудно реализуемая на практике идея претворения образов «Божественной комедии» в архитек­турную форму. По замыслу архитекторов, пройдя по длинному коридору, «всяк сюда входящий» оказывался в пустом и лишенном какой-либо отделки вну­трен­нем дворе — метафоре растраченной впустую земной жизни героя. Отсюда ему открывался путь в затесненный ровными плотными рядами травертино­вых колонн зал «сумрачного леса», пересекая который можно было попасть в темный проход с мраморными изваяниями грешников и узкими вратами преисподней. 

Зал ада, задуманный как смысловой центр первого этажа, был решен строго и просто. Его объем, протяженность которого подчеркивала неглубокая, отделенная пилонами и поднятая на несколько ступеней галерея, был визуально расчленен небольшими перепадами уровня пола и перекрытий на восемь зон. Каждая из этих зон, расположенных по спирали, представляла в плане квадрат с колонной в центре и олицетворяла один из кругов Дантова ада. По мере символического продвижения вглубь преисподней «круги» ада опускались все ниже и ниже, становясь пропорционально меньше и словно прижимаясь к своей колонне, как к центральной оси зловещей воронки Данте. Лишь последняя «злая щель» восьмого круга оказывалась чуть вытянутой, а вместо колонны в ее крохотное внутреннее пространство вмерзало ледяное озеро Коцит.

Единственный выход, который предполагал проложенный маршрут, вел из преисподней к ступеням чистилища. А уже оттуда открывался проход на следующий этаж, где преодолевшему последний узкий подъем путнику являлось символическое пространство рая. 

Зал рая был задуман как воплощение высшей из сфер рая — Эмпирея, воплощающего «неизреченный свет». Стеклянный прозрачный плафон крепился к металлическим фермам, которые поддерживали тридцать три полые стеклянные колонны (по числу песен «Рая» Данте). Даже его стены, сложенные из стеклянных блоков, должны были, согласно идее авторов проекта, восприниматься как материализация божественного света. 

Несмотря на то что из-за начавшейся войны к строительству Дантеума так и не приступили, проект Терраньи и Линджери вошел в историю архитектуры как уникальная попытка воплощения описания христианского загробного мира чисто архитектурными средствами.