О чем писал бельгийский поэт Эмиль Верхарн?

Какое странное слово: ус-та-лость. Что-то тающее, зыбкое, исчезающее, как снег по весне. С одной стороны, хорошо, когда сходит снег и тает лед. Когда нежно (еще не обжигая) светит солнце, все вокруг цветет, и кажется, что старый веник тоже покрывается зелеными листьями. Благодать!

С другой стороны — лед крепок. Он как стальной позвоночник держит на себе твою волю, энергию, решимость. В нем есть фактура, он категоричен и полон сил. И вдруг он тает. Оседает под собственной тяжестью. Перестает быть стальным позвоночником. Ус-таёт. Или тает…

Кто-то спасается сменой обстановки или деятельности, кто-то окружает себя шумом, боясь тишины, кто-то, наоборот, бежит в тишину как в блаженство.

«И ощутить сиротство как блаженство» (Б. Ахмадулина). Мудрые строки поэта. За одним исключением. Не сиротство, нет. Тишину.

Переизбыток любых новостей (радостных или печальных) пробивает брешь в человеке. Его эмоциональное состояние нарушено. И чем искреннее человек, тем больше он тратит душевных сил на ответную реакцию.

И я убегаю, ныряю в вожделенную тишину, как в добрую, уютную сказку, в которой все так просто и понятно. Нет ни горя, ни слез, ни злости. Где можно прильнуть к тишине, словно к бабушкиной руке, и знать, что от ее прикосновений исчезнет боль и тревога каждого дня.

И боль, что скворчонком стучала в виске,
Стихает, стихает…
Б. Окуджава

Сказал это уже другой, не менее мудрый поэт. И с этими строками я согласна полностью. В тишине слышишь и замечаешь многое из того, чего не видно в суматохе и сутолоке. Тишина целебна, она упорядочивает мысли, и — чудо! — силы возвращаются, позвоночник вновь становится стальным и крепким.

Только есть одна опасность. Вечный спутник тишины — обособление. Незаметный, но верный. И так же верно и тихо он делает свою работу — разъединяет, разрывает прежние, казалось бы, крепкие связи. Уходит в прошлое традиция совместного обсуждения прочитанного (потому что и читать стали меньше, и все как-то второпях). А традиция семейного чтения вообще канула в Лету. Великое множество имен, которые еще столетие назад были властителями дум, сегодня все больше затягиваются туманом забвения.

Когда-то Достоевский с затаенной печалью заметил:

 …Мне все кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего «обособления». Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь свое собственное, вовсе и неслыханное. Всякий откладывает все, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает со своих собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать сначала. Разрываются прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается…

Вряд ли удастся в небольшом эссе восстановить связь времен, ощутить мерное их дыхание. Это, увы, невозможно. Но можно вспомнить об одном из ушедших в вечность, чье имя почти забыто сейчас. Жаль, что забыто.

Стихи Эмиля Верхарна переводились на все языки, имеющие письменность. Он из сонма тех, кто прославил маленькую Бельгию на весь мир, а это знаменитые мастера фламандской школы живописи, автор «Легенды о Тиле Уленшпигеле» Шарль де Костер, поэт-мистик Морис Метерлинк, автор знаменитой «Синей Птицы». Ну, и конечно, бессмертный Эркюль Пуаро, созданный гением Агаты Кристи.

Будущий поэт родился в 1855 году в небольшом фламандском городке недалеко от Антверпена. С детства говорил на фламандском наречии, но в школе его фламандский говор сменился безупречным французским. Закончил юридический факультет Левенского университета, некоторое время был адвокатом, но окончательно посвятил себя литературе.

Уже первые стихи Верхарна отличались непосредственностью и изяществом. Он принадлежал к литературному объединению «Молодая Бельгия». В сборнике «Фламандки» воссоздал в стиле фламандских мастеров XVII в. первозданный быт Фландрии, яркую и щедрую сельскую жизнь, с ее конюшнями и коровами, обычной стихией сельчан — дебелых, крепких женщин и могучих мужчин. Он как никто умел поэтизировать тяжелый, но такой необходимый и благословенный крестьянский труд.

Служанки белый хлеб готовят к воскресенью,
Все лучшее у них — мука и молоко…
Их локти голые в стремительном движенье,
И каплет пот в квашню — работать нелегко.

От спешки их тела как будто бы дымятся,
Вздымается волной в тугом корсаже грудь…
И теста рыхлый ком их кулаки стремятся
В упругие, как грудь, шары хлебов свернуть.

В пекарне углей блеск, багровый и угарный…
Служанки, на доске шары сложив попарно,
Швыряют в пасть печей плоть мягкую хлебов.
А языки огня, стараясь ввысь пробиться,
Как свора страшная огромных рыжих псов,
Рычат и рвутся к ним, чтоб в щеки злобно впиться.

Эмиль Верхарн, городской по рождению, всеми фибрами души истово любил землю. Верхарн-поэт боготворил землю-кормилицу. Земля была для него основой достойного, праведного существования человека.

Он и внешне походил на крестьянина — у него были широкие плечи, тяжелая походка, огромные вислые усы. Он носил мешковатую блузу и деревянные ботинки. Стремился работать на земле, мечтал о собственном саде и огороде. Особенно болезненно переносил разрушение и упадок патриархального села, обреченного на убожество и отсталость. С болью писал об этом в сборниках с красноречивыми названиями — «Призрачные деревни», «Сельские миражи».

Перед железной поступью города милые сельские миражи рассеиваются словно дым, люди оставляют село:

И медленно ложатся на деревни
Болезни, стужа, тьма.
Мороз живет в крови, в костях,
Нужда — в амбарах и клетях,
Нужда и снег в сердца вползают.

Вползает под навес беда,
И стынут, коченеют, замерзают
Сердца и очаги под коркой льда.
У перекрестков, где слились дорог потоки,
Как мертвецы, деревни одиноки…

«Все дороги ведут в город», — с болью писал Верхарн. Город был для него олицетворением жестокости, ужаса, безысходности, разрушения. Именно гнетущая атмосфера города привели его к глубокому душевному и творческому надрыву. Он словно предчувствовал свою гибель от средств урбанизации.

Выезжая из Руана, он случайно гибнет под колесами поезда. Как вспоминали современники, пожилой и наивный как дитя поэт растерялся от обилия людей. Толпа оттеснила его к краю перрона, и он упал на рельсы.

Э. Верхарн отдал должное мистицизму, трагическим видениям. Он был одним из основоположников символизма — вместе с П. Верленом, А. Рембо, С. Малларме и своим земляком М. Метерлинком.

Это где-то на севере, где, я не знаю,
Это где-то на полюсе, в мире стальном,
Там, где стужа когтями скребется по краю
Селитренных скал, изукрашенных льдом.

Это — холод великий, едва отраженный
В серебряном зеркале мертвых озер;
Это — иней, что точит, морочит — бессонный,
Низкорослый, безлиственный бор.

Это — полночь, огромный скелет обнаженный
Над серебряным зеркалом мертвых озер,
Это — полночь, что точит, морочит, хохочет,
Но раздвинуть руками гигантскими хочет
Холодный и звездный простор.

В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.
Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю!
Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

Потом он становится социалистом, вступает в бельгийскую рабочую партию, преподает в «рабочем университете», читает лекции в Брюссельском народном доме. В Первую мировую войну Верхарн пишет огромное количество патриотических стихов. В книгах «Алые крылья войны» он оплакивает родину, захваченную немцами.

И падал за снарядами снаряд
Вокруг, что град;
Но полночью, когда, таинственен и мрачен,
На дымных небесах являлся цеппелин,
Об отступлении не думал ни один,
Бросались дружно все в одном порыве яром
Вперед,
Чтоб тут же под безжалостным ударом
Склониться долу в свой черед…

Когда велись атаки на окопы,
Борцы бесстрашные, тот авангард Европы,
Сомкнув свои ряды, как плотную мишень
Для быстрых, ровных молний пулемета,
Стояли твердо целый день
И снова падали без счета,
И над телами их смыкалась мирно тень…

Э. Верхарн превыше всего ценил свободу.

Он был свободен, — писал в своих воспоминаниях С. Цвейг, — даже от самых крепких оков нашего времени — от власти денег… Успех и слава не наложили на него отпечаток. Его не угнетал страх перед будущим, не давили заботы, не терзало тщеславие, не мучили стыд и угрызения — божественно свободной и безоблачной была его большая жизнь среди маленьких людей…

Его девизом были слова: «Toutelavieestdansl'essor» («Жизнь — это вечный взлет»).

30 книг стихотворений, драматических произведений и прозаических очерков, фундаментальные монографии о художниках, в частности о Рубенсе и Рембрандте, несколько драм — таково творческое наследие Эмиля Верхарна.

И он же подарил нам непревзойденные строки любовной лирики. Три тома стихов было посвящено любимой жене Марте Массен. В юности она была одаренной художницей, но став мадам Верхарн, пожертвовала собой ради творчества мужа. Он же обессмертил ее нежностью.

Наша любовь, осиянная,
Шелком и золотом тканная…
Домик веселый, мой друг ты…
Садик. И зелень. И фрукты.

Яблони… Ветер, вздыхающий
Вешними белыми снами,
Кроет скамью лепестками.
Голубь-дикарь, рассекающий
Тишь деревенского неба,
В поисках зернышка хлеба.

Словно с неба лучистые
Поцелуи упали, —
Два прудка, золотистые
Меж цветов засверкали…
Наша любовь сияно-лучистая,
Грезами тканная, нежная, чистая…

Трудно что-либо добавить к этим строкам, трудно их комментировать. Кажется, Верхарн выразил в них свой идеал: «Домик веселый, мой друг ты…/Садик. И зелень. И фрукты».

Трудно дать определение счастью. Оно у всех разное. Но если верить Стефану Цвейгу, Эмиль Верхарн был счастлив. Он был талантлив, он любил свою работу, и рядом с ним была женщина, преданная ему безраздельно. И самое главное — он был свободен и жил на взлете. Это ли не счастье?..

Так будем же счастливы, несмотря ни на что. И пусть для нас слово «тишина» никогда не станет синонимом холодного «всеобщего обособления», когда безжалостно рвутся все прежние связи.

Пусть оно будет синонимом уюта, мира и доброй теплой памяти.

Пусть невозможного в стремительной погоне
Достичь ты хочешь, человек, —
Не бойся, что замедлят бег
Дерзанья золотые кони!

Твой ум уклончивый ведёт тебя в обход,
Ища проторенных тропинок,
Но ты вступи с ним в поединок:
Дать радость может только взлёт!

Кто вздумал отдохнуть, пройдя лишь полдороги, —
Ему ли одолеть подъём?
Жить — значит жечь себя огнём
Борьбы, исканий и тревоги.

Что виделось вчера как цель глазам твоим, —
Для завтрашнего дня — оковы;
Мысль — только пища мыслей новых,
Но голод их неутолим.

Так поднимайся вверх! Ищи!
Сражайся! Веруй!
Отринь все то, чего достиг:
Ведь никогда застывший миг
Не станет будущего мерой.

Что мудрость прошлая, что опыт и расчёт
С их трезвой, взвешенной победой?
Нет! Счастье жгучее изведай
Мечты, несущейся вперёд!

Ты должен превзойти себя в своих порывах,
Быть удивлением своим;
Ты должен быть неутомим
В своих желаньях прозорливых.

Пускай же каменист и неприступно крут
Твой путь за истиной в погоне:
Дерзанья золотые кони
В грядущее тебя взнесут!

Стихи Э. Верхарна приводятся в переводах В. Брюсова. М. Волошина, Е. Полонской, М. Донского и др.