Маннергейм: 30 лет на русской службе

Начать с имени — оно вообще шведско-немецкое. Предок нашего героя Хинрих Маргейн прибыл в Швецию из Гамбурга в середине 17 века, основал железоделательный завод и стал называться Генрихом. Его сын получил шведское дворянство и фамилию Маннергейм. Прадед будущего фельдмаршала Карл Эрик был первым Маннергеймом, поселившимся в Финляндии: побывав в оппозиции шведскому королю Густаву III, будущий граф (этот титул он получит в 1825 году), невзирая на дарованное прощение, решил обосноваться подальше от столицы Швеции. Именно он представлял Финляндию на переговорах по окончании Русско-шведской войны 1808−1809 годов. Принято считать, что значительным объёмом автономии, которым Финляндия будет пользоваться в составе Российской империи, она обязана в большой степени Карлу Эрику Маннергейму.

Густав Карлович

Русская версия имени сопровождала Густава (он предпочитал в неофициальной обстановке называться именно так) в течение всей его военной службы двум русским императорам: называли его, по русской традиции, Густавом Карловичем (по отцу), а в начале 1890-х некоторое время почему-то Карлом Густавовичем (по первым двум именам). Финское имя у него тоже будет, правда, недолго: в 1919-м, в период короткого регентства, он будет называться Кустаа.

То же и с языками: категорически невозможно определить, какой из трёх — русский, шведский или финский — Маннергейм знал лучше. На русском и финском он говорил очень хорошо, но с акцентом и периодически делал небольшие грамматические и лексические ошибки. Что касается его шведского, то шведы утверждали, что он был очень старомодным — что неудивительно для человека, всю жизнь проведшего вдали от родины предков. Похоже, в разные периоды его жизни каждый из этих языков побывал на первом плане: шведский — в детстве, русский — в юности и зрелости, финский — в пожилом возрасте. Кроме этого, как и положено европейскому аристократу того времени, он свободно говорил по-немецки, по-французски и по-английски.

Самоволка в кавалергарды

Если в 18 веке практически все Маннергеймы были военными, то в 19 веке Густав был первым избравшим это поприще. Была у будущего фельдмаршала перспектива начать свою военную карьеру со службы в финской, а не в русской армии. Дело в том что в период с 1867 по 1904 год Великое княжество Финляндское имело свою небольшую армию, которая не могла, согласно конституции, воевать за его пределами. Первое военно-учебное заведение, в которое поступил будущий знаменитый полководец — Финляндский кадетский корпус, — готовило кадры именно для неё (впрочем, выпускники могли по желанию служить и в русской императорской армии). Однако, проучившись три с половиной года, Густав был исключён из корпуса за самовольную отлучку. В своих мемуарах Маннергейм связывал это с казарменной дисциплиной, установленной в корпусе новым директором: «Кадетам пришлось познакомиться с новыми манерами обучения. В результате я в течение двух месяцев не мог сделать и шага за пределы корпуса — причиной тому были небольшие прегрешения и нарушения распорядка, которые, по мнению современных педагогов, можно считать просто пустяками. Этот арест был для меня нетерпимым, и в один из пасхальных вечеров 1886 года я решил пренебречь запретом. Соорудив из своей военной формы очень правдоподобную, на мой взгляд, куклу, я уложил её на койку и отправился в самоволку. Ночевать я пошёл к одному писарю, жившему неподалёку, — его лысина, густая борода и могучий, как из преисподней, бас до сих пор хранятся в моей памяти. Ранним утром следующего дня я спал у него дома на широкой постели, рядом, на ночном столике, стоял стакан молока, и тут корпусной фельдфебель разбудил меня, чтобы отвести обратно в казарму. Кукла на моей постели была обнаружена, и это вызвало большой шум. Через два дня пришло лаконичное уведомление, что я исключён из корпуса. Никаких объяснений мне представлено не было. Впрочем, я ожидал именно этого и уже принял решение. При прощании я сказал своим друзьям: «Отправлюсь в Петербург, поступлю в Николаевское кавалерийское училище, а затем стану кавалергардом»» (здесь и далее воспоминания Маннергейма цитируются по книге «Маннергейм Карл Густав. Мемуары». М., Астрель, 2011. — А. К.).

Для поступления в училище Маннергейму необходимо было сначала сдать университетский экзамен, а для этого — как следует выучить русский язык. Он справился с задачей, и в 1887 году началась русская служба будущего финского фельдмаршала. Два года, проведённые в училище, он вспоминал впоследствии без особого удовольствия (особенно принятую в военных училищах систему воспитания младших курсантов старшими), но и без раздражения. С несравнимо большим огорчением он пишет о том, что начинать службу пришлось не в выбранном им Кавалергардском полку (там уже и офицерское собрание одобрило его кандидатуру, да не было вакансии), а в «черных гусарах» — 15-м Александрийском драгунском (бывшем гусарском) полку, дислоцированном на границе Царства Польского и Германии. Служба в провинции была не слишком увлекательной, но оказалась полезной: «Я научился понимать и уважать русскую военную дисциплину, обладавшую многими хорошими качествами».

Впрочем, позже, уже в Кавалергардском полку с его размеренной столичной службой, Маннергейм будет с ностальгией вспоминать «лихие занятия на широких просторах в районе города Калиш».

От Инкоу до Пекина

В отличие от многих молодых гвардейских офицеров, Маннергейм не был удовлетворён просто «службой в кавалергардах» — ему хотелось настоящего дела. Сначала он переходит на службу в Дворцовое конюшенное ведомство, где ведает отбором лошадей, закупаемых для императорских конюшен, а позже — в Петербургское офицерское кавалерийское училище, которым руководил генерал Алексей Брусилов, будущий герой Первой мировой войны. Вообще надо сказать, что увлечение лошадьми — и как военный кавалерист и как спортсмен, и как игрок на скачках, и как заводчик — Маннергейм пронесёт через всю свою жизнь.

В училище он возглавляет учебный эскадрон, а в 1904-м подполковник Маннергейм отправляется добровольцем на Русско-японскую войну. «С позиций сегодняшнего дня особенно ясно видно, как русские и японцы, за счёт Китая, по очереди стремились подчинить своему влиянию богатейшие районы Дальнего Востока», — писал почти через полвека старый воин, явно связывая те события с ситуацией начала 1940-х.

На Дальнем Востоке подполковнику предстояло боевое крещение. Нельзя сказать, что ему сильно досталось, но пороху он понюхал, в особенности приняв участие во главе двух отдельных эскадронов в известном кавалерийском рейде генерала Мищенко на город Инкоу. Там он впервые окажется на волосок от гибели — во время разведывательной вылазки под ним убьют коня. Ещё один чрезвычайно важный для последующей биографии Маннергейма эпизод — впечатления, полученные во время возвращения в Россию в разгар революционной зимы 1905−1906 годов: «За время нашего путешествия легко было прийти к выводу, что армия находилась на грани развала. Новообретённая «свобода» воспринималась очень просто: военные полагали, что могли делать всё, что им заблагорассудится. Революция распространилась по линии Сибирской железной дороги вплоть до Дальнего Востока. Вокзалы и железнодорожные депо находились в руках бунтующих солдат. Само слово «свобода» в эти дни служило паролем. Коменданты вокзалов были беспомощны, а тех, кто пытался навести порядок, расстреливали… Непосредственно на театре военных действий порядка было заметно больше — скорее всего, потому, что пока ещё не существовало «солдатских советов»: они возникнут только 12 лет спустя. Впрочем, и там, во фронтовой зоне, не было уверенности в том, что в один прекрасный день солдаты не примут участия в этих волнениях».

Нетрудно предположить, что эти воспоминания помогут командующему войсками только что обретшей независимость Финляндии принимать жёсткие решения; впрочем, к этому времени у него будут и гораздо более свежие впечатления…

По окончании Русско-японской войны уже полковник Маннергейм получает задание, вызвавшее у него огромный прилив энтузиазма: под видом научной экспедиции его отряду предстояло преодолеть на лошадях огромное расстояние от столицы российского Туркестана, Ташкента, до Пекина. Пройдя памирскими тропами в Синьцзян, оттуда — в Западный Китай, а потом и во Внутренний Китай, преодолев более трёх тысяч километров (на это ушло два года), экспедиция достигла Пекина. Были собраны значительные разведывательные данные: составлены топографические описания, планы двадцати укреплённых пунктов, оценено состояние войск, промышленности, железных дорог большой части Китая. Не менее ценными были научные итоги, заключавшиеся в сборе колоссального этнографического материала. По итогам экспедиции Маннергейм не только был награждён орденом Святого Владимира, но и был принят в члены авторитетнейшей научной организации — Русского географического общества.

В высшей степени благоприятное впечатление, которое произвели энергичность и компетентность Маннергейма, проявленные при выполнении заданий на Востоке, на императора и военное руководство, обеспечили ему новый карьерный взлёт: он назначается командиром уланского полка, расположенного в центральной Польше, а через два года уже в звании генерал-майора принимает командование лейбгвардии Уланским полком. Служба в Царстве Польском принесла ему новые поощрения за образцовое состояние полка, многочисленные знакомства в среде польской аристократии и очередное повышение — должность командира отдельной гвардейской кавалерийской бригады в составе двух легкоконных полков и конноартиллерийской батареи. А дальше — была война.

На Первой мировой

Оценивая задним числом готовность России к мировой войне, Маннергейм напишет: «Обучение военному делу за последние годы сильно продвинулось вперед… Самым слабым местом были резервы, которые не прошли своевременного обучения. Массы людей, подлежавших призыву, как и весь русский народ, морально не были готовы к военным действиям. Все патриотические демонстрации первых месяцев войны выглядели скорее показными выступлениями… Хотя материальное обеспечение российской армии было гораздо лучше, чем десять лет назад, Россия всё же не была готова к затяжной войне в Европе. Между тем считалось — и это было всеобщим заблуждением, — что конфликт между великими державами не сможет длиться долго».

Вряд ли Маннергейм думал подобным образом уже в начале войны. Всё сказанное им выше опирается, скорее всего, не на предварительный анализ, а на опыт, полученный в 1914—1916 годах. Его мемуары подробно описывают трудности со снабжением, отсутствие подготовленных офицерских и унтер-офицерских резервов, командную неразбериху. «Июньские (1915 года. — А. К.) бои наглядно продемонстрировали, насколько развалившейся была армия: за всё это время у меня в подчинении перебывало поочерёдно одиннадцать батальонов, причём боеспособность их раз от разу снижалась, и большая часть солдат не имела винтовок. Мне передавали в подчинение и артиллерийские батареи, но всегда с напоминанием, чтобы я не вводил их в действие одновременно. Снаряды надо было беречь!"

Маннергейм воевал хорошо. Его служебный путь ровен и достоин: командир бригады — командир дивизии — командир корпуса. Он бился во главе своих солдат под Люблиным, форсировал реку Сан, участвовал в успешной Варшавско-Ивангородской операции, отступал с боями в 1915-м, форсировал Днестр в обоих направлениях… Нынешние любители упрекнуть генерала в «измене присяге» должны помнить, что пока присяга действовала, Маннергейм служил «царю и Отечеству», а затем и Временному правительству лучше многих русских генералов.

Но вот наступила осень 1917-го, и присяги не стало. И финский швед вернулся на родину, в Финляндию, впервые в своей истории получившую независимость. Отныне весь его жизненный путь будет связан со служением этой стране и её армии, в которой Маннергейм прослужит тоже почти тридцать лет.