Беспринципный слуга государев Михаил Магницкий, промахивался по меньшей мере трижды

В сказке «Медведь на воеводстве» служебное рвение майора Топтыгина 2-го ограничивается деяниями его предшественника: «…но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать, но получил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре». В поэме Некрасова «Современники» сослуживцы чествуют юбиляра-администратора, усердно «стоявшего на страже государства»:

…И тут героя чтили,

Кричали: «Много лет!»

Герою подносили

Магницкого портрет:

«Крамольники лукавы,

Рази — и не жалей!..»

Пик общественно-полезной деятельности Михаила Леонтьевича пришелся на начало 1820-х, поэма Некрасова написана через полвека, Салтыков-Щедрин создал одну из лучших своих сказок в 1884-м, почти через 60 лет после отстранения видного реформатора отечественного просвещения от государственных дел. Крепкую же надо было оставить по себе память!..

Выходец из семьи небогатых и незнатных, но ценящих образование дворян, Михаил Магницкий учился равно усердно и блестяще. Окончив с самыми высокими баллами Благородный пансион при Московском университете и обратив на себя внимание Н. М. Карамзина своими поэтическими упражнениями, он недолгое время служит в гвардии, а затем переходит в коллегию иностранных дел. Направленный на дипломатическую работу в Вену, он прикомандировывается для ведения переписки к фельдмаршалу Суворову и проделывает с ним Итальянский и Швейцарский походы. Трудно сказать, насколько это назначение зависело от самого юного дипломата, но факт остается фактом: всю жизнь искавший себе покровителя, он начал с весьма высокой ноты. Однако жить прославленному полководцу остается недолго, да и в самом конце жизни его подстерегает очередная опала, так что близость к национальному военному гению большого влияния на карьеру молодого чиновника оказать не смогла. Магницкий некоторое время работает в российском посольстве в Париже, а после возвращения в 1803 году представляет императору доклад о проекте конституции. Он получает благосклонный отзыв Александра и перевод в Министерство внутренних дел. Здесь он становится сотрудником стремительно возвышающегося М. М. Сперанского. Совпадали ли их взгляды и убеждения — вопрос открытый.

С одной стороны, в юности Михаил Леонтьевич слыл западником; неблагосклонный к либералам мемуарист Ф. Ф. Вигель отозвался о Магницком как об одном из тех, кто «вместе с европейским образованием проповедовали и европейскую безнравственность». С другой стороны, вся вторая половина жизни Магницкого проходит под знаменами воинствующих антилиберализма и антизападничества. Не исключено, что у него вообще не было твердых убеждений, кроме одного: надо угадывать текущее направление ветра и подставлять все возможные паруса. Сперанский шел в гору, входил в ближайшее окружение государя, готовил проекты один масштабнее другого, и Михаил Леонтьевич ничтоже сумняшеся «прилепляется» к Михаилу Михайловичу.

Сначала все шло очень хорошо. В 1810 году Михаил Леонтьевич получил должность статс-секретаря только что учрежденного Государственного совета и чин действительного статского советника, что соответствовало генерал-майору. Теперь в качестве директора Комиссии составления уставов и уложений он имел право личного доклада императору. Немало потрудился он в качестве ближайшего помощника только что назначенного военным министром М. Б. Барклая де Толли по линии подготовки новых воинских уставов и инструкций. Один из биографов Магницкого справедливо заметил, что если бы его деятельность прервалась в этот момент, он остался бы в памяти потомков одним из крупнейших преобразователей эпохи Сперанского. И. И. Лажечников, которому предстоит познакомиться с Магницким в Казанском университете, писал: «Я слыхал о Магницком, как о человеке острого, высокого ума, с необыкновенно увлекательным даром слова, изустным и письменным… Чарующая известность дружеского расположения к нему Сперанского придавала еще больше блеска его имени».

Стремительное падение покровителя весной 1812 года ударило и по его протеже: Магницкий сослан в Вологду, где провел 4 года под надзором. Это были, по его собственным воспоминаниям, чрезвычайно тяжелые времена. Вологодский губернатор не скрывал своего стремления отправить его в губернии с еще более суровым климатом, местное общество устроило ему бойкот, даже мальчишки на улице дразнили его изменником. Крайне непростыми были и финансовые условия. Однако Магницкий выкарабкался (Сперанский, которого многочисленные враги и завистники ославили изменником, впрочем, тоже недолго пребывал в опале), убедив в своих письмах императора в несправедливости подобного отношения к преданнейшему из его слуг. Александр вызволяет его из Вологды, назначает сначала вице-губернатором в Воронеж, затем гражданским губернатором в Симбирск. Борьба с финансовыми и иными злоупотреблениями «на местах» вызывает, по собственным словам Магницкого, единодушную ненависть к нему местного дворянства: «Дворянство видело во мне… предателя собственного моего сословия». Следуют отставка и новое назначение: Магницкого «переориентируют» на сферу народного просвещения.

Ко второй половине 10-х годов XIX века от былого либерализма первых лет царствования Александра I мало что осталось. Император ударился в мистицизм, большое влияние на него имели экзальтированные особы вроде баронессы Юлии Крюденер. Во главе Министерства духовных дел и народного просвещения, называемого остряками «сугубым» («двойным», ст.-слав. — А. К.), в чем содержался намек на консервативно-религиозный характер этого учреждения, был поставлен кн. А. Н. Голицын, считавший основанием образования религиозное благочестие. На него-то Магницкий и делает новую ставку.

Александр Николаевич был фигурой далеко не ординарной. Друг детства императора Александра, известнейший русский мистик и масон, он был одним из создателей и первым многолетним руководителем Российского библейского общества, которое ставило перед собой задачу способствовать «к приведению в России в большее употребление Библий. обитателям Российского государства доставлять Библии. на разных языках, за самые умеренные цены, а бедным без всякой платы; <…> снабжать всякое христианское вероисповедание Библиями тех самых изданий, которые почитаются исправнейшими; доводить Библию до рук азиатских в России народов из магометан и язычников состоящих, каждому равномерно на его языке». В Библейском обществе были представлены все христианские конфессии России, а главным направлением деятельности была подготовка издания Библии на современном русском языке (все это позволяет нынешним православным ортодоксам характеризовать деятельность Общества и лично Александра Николаевича как «антиправославную»). По сути, это был один из первых русских религиозных просветителей экуменического толка. В его понимании образование должно было быть поставлено на твердые начала христианской нравственности, что нанесло бы двойной удар по главным бедам российского дворянства: невежеству с одной стороны и безнравственности — с другой.

Как пишет в биографии Александра I Александр Архангельский, «деятельности возглавляемого им министерства… призвано было стать как бы внутренней отраслью Священного Союза, преобразователем внешней, «священной» политики во внутреннюю, «евангелическую»…». На практике это приводит к значительной ревизии гимназических и университетских программ, изгнанию передовых преподавателей, разгулу цензуры, что даст основания Пушкину назвать Голицына в одной из своих эпиграмм «просвещения губитель».

Михаил Леонтьевич развивает бурную деятельность. Такие разные люди, как в высшей степени благонамеренный идиллический поэт Владимир Панаев, двусмысленно оппозиционный журналист Николай Греч и придворный историк генерал Николай Шильдер, единодушны в своей оценке: Магницкий из кожи вон лезет, чтобы быть замеченным. Он организует в Симбирске Библейское общество, произносит на церемонии открытия пламенную речь, принуждает к вступлению в него местных чиновников, организует сожжение на площади книг Вольтера; наконец, просится в отставку и переезжает в Петербург, где буквально мозолит глаза Голицыну, не пропуская ни одного собрания, на котором тот присутствует. И добивается своего: его вводят в состав Главного правления училищ и отправляют инспектировать Казанский университет.

Надо сказать, что руководство нового министерства склонялось к тому, чтобы вообще избавиться от университетов как рассадников светского «вредномыслия» либерального толка. Идея императором поддержана не была. И тогда сходятся на широкой реорганизации, целью которой является полное подчинение преподавания религии. Нельзя не заметить, что сатира Салтыкова-Щедрина не так уж далека от действительности. Магницкий, прибыв на место, вообще сначала предложил закрыть университет, а самое здание торжественно разрушить, но опять-таки не встретил понимания на самом верху. Характерно, что Магницкого не поддержал попечитель Петербургского учебного округа С. С. Уваров, будущий министр просвещения николаевского царствования, автор бессмертной «триады» и сам в те годы уже не большой поклонник свободомыслия: «Успокоимся!.. Университет ни что иное, как многочисленное сословие, составленное из людей друг от друга независящих, различествующих между собою мнениями, правилами, верою и отчизною. Надобно доказать умышленный заговор между всеми членами онаго, чтоб запечатлеть его клеймом бесчестия» (после этого император изволил наложить на доклад Магницкого резолюцию: «Зачем уничтожать, лучше исправить»). И Михаил Леонтьевич взялся за исправление.

«Неустройства», обнаруженные им в университете, можно разделить на несколько групп. Во-первых, не все благополучно обстояло в сфере ведения университетского хозяйства и финансов (нельзя не заметить, что это было и, увы, остается одной из главных проблем подавляющего большинства российских учреждений; «Воруют!», что тут скажешь…). Во-вторых, некоторые преподаватели и студенты вели образ жизни, далекий от нравственных образцов — пьянствовали, ездили к непотребным женщинам, прогуливали занятия. Но самое главное заключалось в атмосфере свободомыслия: как указывал сам Магницкий, профессора «были заражены атеистическими и лжелиберальными теориями и искусно передавали их студентам при удобном случае; другие не имели враждебных намерений против веры и правительства, но действовали в том же смысле из тщеславия, почитая, что быть человеком вполне православным и монархическим значит быть отсталым». Несколько десятков преподавателей были уволены (справедливости ради заметим, что далеко не все — по идеологическим соображениям), профессорам велено было преподавать превосходство Священного писания над науками.

Студентам вменялся в обязанность образ жизни, близкий к монастырскому (ежедневные молитвы в присутствии инспектора, регулярное хождение к Божественной литургии, соблюдение постов), поощрялись доносы. Директор университета должен был «иметь достовернейшие сведения о духе университетских преподавателей, часто присутствовать на их лекциях, по временам рассматривать тетради студентов, наблюдать, чтобы не прошло что-нибудь вредное в цензуре», чтобы «дух вольнодумства ни открыто, ни скрытно не мог ослаблять учение Церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы». Некоторые предметы (в первую очередь естественное право и философию) Магницкий предлагал упразднить вообще, не видя возможности поставить их на правильную основу. После того как ему было в этом отказано, Михаил Леонтьевич не успокоился и организовал особую «кафедру конституций», которой вменялась в обязанность единственная цель: показать смехотворность подобного рода узаконений. Досталось от него и руководству медицинского факультета за глумление над останками усопших (имелись в виду скелеты и препараты, изготавливавшиеся для учебных и научных занятий).

Особым изобретением реформатора можно считать воспитательную систему, предусматривающую разделение студентов на семь разрядов по степени «нравственного содержания». Всякие контакты между студентами разных разрядов должны были быть сведены к минимуму, дабы исключить «вредное влияние» (возможность «благотворного влияния» «добронравных» студентов на своих менее совершенных товарищей Михаил Леонтьевич почему-то исключал). Была разработана система суровых наказаний, включавшая в себя оставление без пищи, карцер и, как апофеоз, отдачу в солдаты без суда.

Так продолжалось около шести лет. Служивший в то время директором казанской гимназии писатель И. И. Лажечников вспоминал: «В университете была ломка всему, что в нём прежде существовало. Начальники, профессоры, студенты, всe подчинялось строгой клерикальной дисциплине. Науки отодвинулись на задний план. Гонение на философию доходило до смешного фанатизма… преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, как будто готовило студентов в духовное звание».

По сути, это был самый настоящий погром, от которого Казанский университет будет потом оправляться долгие годы. То, что при этом попечитель учебного округа немало сделал для приведения в порядок аудиторий и лабораторий, а также снаряжал экспедиции для отыскания древних рукописей (например, в Армению) и изучения опыта заграничных университетов (например, в Германию и Францию), вряд ли может рассматриваться как хоть малейшая компенсация за насажденный в университете дух мракобесия и ханжества.

Тем временем Магницкому становится тесно на сравнительно скромном посту попечителя Казанского учебного округа. В ноябре 1823 года он обращается к государю с верноподданнейшей запиской о переустройстве всей системы российского образования на началах, апробированных в Казанском университете. Цели провозглашаются вселенские, ни много ни мало — посрамление самого врага рода человеческого: «Князь тьмы века сего производит большую часть влияний своих на мир и миродержителей гражданских чрез общее мнение, которое есть как бы труба, коею он, как в древности оракулы, произносит свои заключения, суды и приговоры, сеет лжи и клеветы, распространяет нелепые предсказания и нечестивые понятия. У большей части народов, и в том числе у нас, гул сей, совершенно вопреки истине, почитается гласом Божиим (глас народа — глас Божий). В конституциях, сем неистовом порождении бунта народного, главным их основанием положена свобода книгопечатания, или, что одно и то же, беспрепятственное волнение и необузданность мнения общественного, т. е. труба для глаголов князя тьмы, как можно более широкая, громкая и всегда отверзтая; а как он знает, что доброе воспитание народное, улучшая сердце и образ мыслей падшего человека, составить может и общее мнение доброе, т. е. из трубы, для него нужной, может сделать проток благодати не только на поколение настоящее, но и на будущие; то он, отвлекая всеми способами внимание правительств и людей благонамеренных от сего важного предмета, указывает его одним своим чадам и последователям, как рычаг, которым можно потрясти весь мир гражданский».

Магницкий чувствует конъюнктуру, которая к концу 1823 года довольно заметно меняется: под его прежним покровителем А. Н. Голицыным начинает шататься кресло. Его главный соперник, всесильный А. А. Аракчеев, используя в качестве тарана пассионарного и воинственного архимандрита Фотия (Спасского), категорического противника всего, что не вписывалось в тогдашнюю концепцию консервативного православия, добивается смещения царского любимца с министерского поста. Магницкий, явно рассчитывая на то, что он станет преемником Голицына, заблаговременно и активно включается в эту игру, отчего излагаемые им взгляды все больше смещаются в сторону крайнего православного фундаментализма, горячим приверженцем которого является Фотий (интересно, что именно Голицын в свое время представил Фотия императору).

Однако министерское кресло достается другому крайнему консерватору — адмиралу Шишкову, внимания и одобрения которого Михаил Леонтьевич усиленно добивался, предписав, например, университетским профессорам преподавать русскую словесность в соответствии с книгой Шишкова «Рассуждение о красноречии Священного Писания».

Шишков, придворный многоопытный, извлек уроки из поведения Магницкого по отношению к прежнему покровителю и трезво оценил опасность, которая исходит от столь энергичного и переменчивого сотрудника. Будучи сам непревзойденным интриганом, он на всякий случай не стал вдаваться в идеологическую область и прихлопнул чересчур активного помощника неубиенным аппаратным козырем, упрекнув Магницкого в том, что казанский попечитель живет безвыездно в Петербурге (что, впрочем, было в то время распространенной практикой среди попечителей учебных округов) и не знает реального положения дел во вверенном округе. В связи с этим в начале августа 1825 года Магницкий вынужден был отправиться в Казань. В его отсутствие на заседании Главного правления училищ был рассмотрен и признан неудовлетворительным ежегодный отчет по Казанскому округу. Шишков же тем временем объявил членам правления, что Магницкий присвоил 400 рублей государственных денег, выделяемых на ежегодное посещение округа.

Восшествие на трон Николая I одновременно с начавшейся в Казани ревизией поставили на карьере Магницкого крест. Комиссией под руководством сенатора П. Ф. Желтухина были обнаружены как «нецелевое использование средств», так и откровенные растраты. Магницкий был отдан под суд Сената, наложившего секвестр на его имения, и отправлен в ссылку в Ревель. Очередная карьерная неудача окончательно его надломила. Его обращение к Николаю I рядом записок, разоблачающих козни масонов и иллюминатов, производит впечатление сделанного по привычке, без присущих Михаилу Леонтьевичу энергии и полемического задора, на уровне достаточно заурядного доноса (в частности, на бывшего покровителя Сперанского). Встретив холодный прием, он уже не рвется наверх, выхлопатывает себе лишь разрешение переехать в теплую Одессу, где и будет похоронен в ноябре 1844 года.

Он опять «не попал в цвет». Некоторые его биографы, как прошлые, так и современные, утверждают, что Магницкий был искренен как в своем юношеском либерализме, так и в своем зрелом ультраконсерватизме, что он пережил в Симбирске духовный кризис, превративший его в другого человека. Что же, так бывает; но только не в случае Михаила Леонтьевича. Вся жизнь этого человека — яркий пример угодничества, беспрестанной «ловли ветра», она отмечена предательствами благодетелей, и лживыми клятвами, и сотворением кумиров.

Михаил Леонтьевич не прочувствовал духа времени. Стремление быть «святее папы римского» в делах «пользы государственной» смотрелось бы гораздо естественнее в иные эпохи: ранее, при Анне Иоанновне, или позднее, при Александре III. Победители Наполеона, те самые «два непоротых поколения», презирали слишком откровенных и беззастенчивых карьеристов. Конечно, судьба некоторых из них — Аракчеева, Чернышова — сложилась не в пример удачнее, чем у Магницкого, но памяти о них это вряд ли касается…