Лисенок с морковкой и черепаха

А откроешь глаза, где окажешься ты,

Человек из разрушенной сказки?

Воплощение чьей-то убогой мечты,

Мир как есть. Полный лжи. И без маски.

Это строки Александра Зиновьева из его первой книги «Зияющие высоты», книги, которая соединяет много жанров, но первым в списке стоит «антиутопия».

Уже само словосочетание «Зияющие высоты» символизирует крах надежды: мечтали о «сияющих высотах коммунизма», но высоты провалились и кратеры зияют чёрным неизбывным ужасом. Оруэлловский «1984» и «Зияющие высоты» Зиновьева действовали одинаково: каждое слово в книгах продиктовано безверием и отчаянием, и, когда автор смеётся над дикостью бытия, смех не веселит; это истерический смех обречённого.

«Зияющие высоты» – книга о том, как абсурд стал реальностью, и даже человеческое достоинство, последнее, что осталось, и оно в свою очередь тоже абсурдно. Утопию победил реализм, но это реализм сумасшедшего дома. Проект коммунизма был некогда прекрасен и манил, но обернулся кошмаром «Зияющих высот». Так ведь и Оруэлл, находившийся в юности под обаянием социалистических и даже коммунистических доктрин, поглядел на коммунизм вблизи, когда был в троцкистских интербригадах Испанской войны, и уже под впечатлением от ханжества идеологии писал «1984».

Реальность дурна, но проект будущего дурён не менее.

Дело не в том, что утопия дурна и проекты лживы. Автор антиутопии не обличает мечтателей, он лишь констатирует, что реальность всегда сильнее проекта – значит, реальность была не понята; значит, реальность следует изучать.

Когда Революционный Военный Комитет провозгласил поворот к вооружённому восстанию в царской России, когда революционеры мечтали о светлом завтра общего равенства, они не хотели ни лагерей, ни власти госбезопасности, ни «чёрных воронков» по ночам. Никто не знал, что именно получится в результате революции. Теория была шаткой, всё знали из вторых и третьих рук. Кто-то читал переводы из Маркса, кто-то слушал пропагандистов, читавших Ткачёва, кто-то находился под влиянием тех, кто однажды видел Кропоткина, – в целом, теория отсутствовала, представление о будущем было смутным. Верили, что общественным законом должна стать справедливость – именно социальная справедливость, равенство трудящихся, а не нужды абстрактного государственного аппарата. Государство должно формировать законы исходя из нужд трудящихся – что же здесь ненормального, почему эта мечта невыполнима? Пусть будут Советы, пусть будут комитеты бедноты, пусть люди сами решают свою судьбу. Есть безусловная ценность каждой – любой – человеческой жизни, и эта ценность должна лежать в основе законодательства. Люди – это не средство для государственных целей; напротив, государство – это средство для защиты человеческих прав. И появились декреты, такие прекрасные, что пролетарский поэт Маяковский предвидел в будущем восторг благодарных граждан:

И тогда у читающих Ленинские веления

(…)выступят слёзы, выведенные из употребления,

и кровь волненьем ударит в виски.

Хлеб – голодным! Землю – крестьянам! Мир – народам! Что может быть лучше? С такими лозунгами выходили на площади якобинцы во Франции, луддиты в Англии, эсеры и большевики в России, докеры из профсоюза «Солидарность», матросы в Кронштадте, рабочие в Новочеркасске, диссиденты на площади Маяковского в Москве. И, разумеется, они не просили у власти ничего, кроме соблюдения этих элементарных требований. Им всем объясняли – с разной степенью вежливости, но доходчиво, – что у государства есть основания не согласиться с требованиями.

Нам привычно кривиться при слове «утопия», но разве быть справедливым – это утопия, а не норма поведения? Если справедливость – это утопия, то скажите, что тогда реальность? И если реальность – это неизбывное угнетение человека человеком, то зачем такая реальность нужна? Тогда неправедный мир надо взорвать – и строить на пепелище новый мир. Худо не то, что революционеры хотели несбыточного (что уж такого крамольного в желании справедливости?), скверно то, что природа того, что они собрались менять, была ими изучена недостаточно.

Из кирпичей разрушенного барака можно построить только ещё один барак, а вот собора возвести из этих кирпичей нельзя. Можно разобрать барак тоталитаризма на составные части, но сами эти компоненты социальной структуры: неграмотность, иерархия, плохая земля, зависимость от сырьевой экономики и т.п. – останутся неизменными. Владыкой мира станет труд – план дивный, но что делать с тем фактом, что продукт труда уже не нужен? Стало быть, и человек труда не нужен – а как же декрет? И вот шахтёры оказываются без работы, потому что нефть вытеснила уголь, а луддиты идут громить станки и машины, потому что индустриализм оставил их без работы. Барак-то сломан, хочется построить собор из кирпичей барака, но для собора требуются иные кирпичи и другие камни. И, вероятнее всего, требуются другие строители. Так общество последовательно возводит барак за бараком, люди переставляют кирпичи и так и эдак, но постройка получается всё хуже и хуже, и всякий новый барак оказывается ещё темнее предыдущего. И всякий барак становится хуже предыдущего по той элементарной причине, что ещё один виток надежд завершился пшиком. Сколько этих бесплодных строек знает история!

А ведь можно было предвидеть, восклицает автор антиутопии. Можно было догадаться, что принуждение к иллюзии завтрашней свободы не отменяет сегодняшнего рабства.

В годы Советской власти в журнале «Крокодил» была такая карикатура: на спине черепахи сидит лисёнок, в руке у него палочка с привязанной морковкой. Морковка висит прямо перед носом у черепахи, и та заинтересованно идёт вперёд, хочет схватить морковку. Подпись гласила: «Мал лисёнок, да умён, хорошо придумал он: морковка болтается, лисёнок катается». Сейчас уже не важно, кого обличала карикатура, вероятно, дядю Сэма и одураченный пролетариат Америки. Важно то, что карикатура относится к любому прожекту любой власти – и все люди охотно идут за морковкой.

Людям неприятно сознавать себя одураченными. Пленники собственной истории, то есть пленники собственной реальности, они тщатся объявить реальность яко не бывшей, но та напоминает о себе снова и снова. Провидцы, те, что звали в светлое завтра, переходят в статус провокаторов и подстрекателей, и очередной приступ безысходного отчаяния охватывает очередного правдоискателя – он пишет «Зияющие высоты» о том, что утопия неосуществима. И тогда восставшая толпа разносит барак по кирпичику, потом строит барак новый и готова идти в путь за новой морковкой.

Да, мы живём в вечной утопии, штука ведь в том, что утопия – это тоже своего рода реальность. Ведь та реальность, в которой мы жили вчера – и постоянно, ежедневно живём! – это перманентное обещание, это всегдашняя утопия. Мы живём не сегодняшней жизнью, но ради завтрашнего дня. Это ведь правда, это не страшный сон, но это действительно так было, что первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущёв обещал, что через двадцать лет наступит коммунизм. В книге Зиновьева этот кремлёвский мечтатель выведен под именем Хряк, и Хряк кричит с трибуны, потрясая початком кукурузы (практически та же морковка): «Следующее поколение будет жить при полном изме!» О каком именно «изме» идёт речь, Зиновьев даже не уточняет: какая разница, о чём врут – о капитализме, социализме, коммунизме, феодализме, – один чёрт! Важно держать население в постоянном ожидании того, что настанет светлое завтра. Вот ещё немного, совсем чуть-чуть перетерпеть, затянуть потуже пояс, поработать в три смены, выплатить оброк, а там глядишь, станет полегче и морковка будет нашей.
Поэт Наум Коржавин (друг Зиновьева, кстати сказать) передал это безумное состояние таким четверостишием:

Ещё бы немного напора такого,

И снято проклятие с рода людского –

Последняя буря, последняя свалка –

И в ней ни врага и ни друга не жалко!

И кто же знает, последняя это буря или нет? Но верили: вот теперь буря уж точно последняя! А потом – свобода! Сегодня обстоятельства момента требуют для укрепления державы (царской, капиталистической, социалистической) пожертвовать всем. Старикам и детям будет несладко, да. Многие мужчины погибнут, что делать. Но ведь это особый судьбоносный момент! И терпели развёрстки и оброки, выносили лагеря и ссылки, тянули лямку, мирились с сытостью сытых и жестокостью властных – ради великого «потом». И с ядерной войной, как показывает опыт пропаганды, можно примириться ради великого «потом заживём», а если это «потом» не наступит, так, значит, наше предназначение заключалось в том, чтобы унавозить великий путь в завтрашний светлый день для иных поколений.

«Хоть было обидно стоять, умирая, у самого входа, в преддверии рая», но эту обиду перетерпели – и стояли безропотно у дверей апостола Петра, а куда ведут эти двери и есть ли за ними апостол Пётр, того не ведали.

Петра за этими дверями не было. Это были не райские двери. Это были двери парадного подъезда в номенклатурный распределитель, и возле них умирали толпами.  

Но в этой утопии, тем не менее, жили и даже радовались, рожали детей, болели, получали скверную медицинскую помощь, помирали, и новые поколения слушали новые обещания про новую морковку.

Так возникла пресловутая «перестройка», футуристические прогнозы которой мало чем отличались от безответственных посулов Никиты Сергеевича Хрущёва. Провозгласили, что «Россия – часть Европы» и развивается почти по европейским законам, а некоторое несходство в истории связано с тем, что в России двести лет было татарское иго. Ну и потом семьдесят лет большевики. Ну и крепостное право затянулось. Приходится признать некоторые отличия российской истории и европейской. Просвещения, например не было, если не считать Екатерины Великой, самой просвещённой дамы в России. Правда, царица запретила «Утопию» Томаса Мора, а великий просветитель Новиков проиграл слугу в карты, но что же вспоминать о пустяках? Главное – задан вектор, а на мелкие семечки на утопическом застолье обращать внимание не следует. 

Как заявил один мыслитель тех лет, «ничто не невозможно!», и, исходя из этой прекрасной посылки, появились новые проекты «как нам изменить Россию в 500 дней» и возникли лозунги: «Если хочешь жить как в Европе – голосуй за правых». То ли голосовали недостаточно бойко, то ли пятисот дней не хватило на перемены, но только устрицы в Москве-реке не завелись и климат как не был схож со средиземноморским, так и не поменялся в лучшую сторону. Умы волновал проект «общеевропейского дома», куда Россию непременно надо прописать, хорошо бы ещё вступить в блок НАТО, это всё обсуждали серьёзно, а если ради такой прописки и придётся (как это обычно бывает) затянуть пояса, так это временные трудности на пути в светлое завтра. И эта подмена сегодняшней жизни на жизнь обещанную в будущем присутствует в российской истории постоянно, просто меняется манящая цель, меняют одну морковку на другую, но усталая черепаха идёт исправно.

Александр Солженицын однажды горько заметил: если надо не жить для того, чтобы жить (потом – М.К.), то зачем и жить тогда?

Разве никогда не наступит рубеж, после которого можно сказать: хватит! Приехали! Вот она, настоящая морковка! Теперь наконец съедим её и просто живём каждый день, без спешки!

Видимо, такой рубеж, в отличие от недостижимой утопии, должен называться реальностью и описываться средствами реализма. Мы ведь в состоянии проверить своим собственным реальным опытом правоту автора.

Особое болезненное удовольствие, своего рода интеллектуальный мазохизм, заключается в ожидании обещанных сроков (утопией или антиутопией), и по мере наступления заявленной даты видеть, что мы ещё живы и самый мрачный прогноз хотя и почти что сбылся, но всё же некий резерв надежды остаётся. Так с тоской ждали обещанного Оруэллом рубежа 1984 года. И хотя прогноз британского пессимиста практически сбылся и мир действительно поделён на три силы – Остазию, Евразию и Океанию, но всё же надежда ещё есть, морковка ещё висит под носом у черепахи.

В 70-е годы диссидент Андрей Амальрик написал политическое эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», и прогноз его практически сбылся – СССР развалился, если и не в 1984-м, то в 1991-м, но ведь и он не до конца был прав: вот, на наших глазах делаются шаги по собиранию земель.

Даты, когда именно следует ожидать чёрного дня, щедро рассыпаны авторами антиутопий – «Год 2440» Мерсье, «Вечер в 2217 году» Николая Фёдорова, «Москва 2042» Владимира Войновича. И если до срока, намеченного Мерсье и Фёдоровым, ещё довольно далеко, то у наших детей есть возможность проверить, насколько прав в своих предположениях Войнович. Как дата Оруэлла, которая была удалена от реальности читателей всего на 40–30 лет, так и дата Войновича выбрана в крайне близком будущем – автор практически пишет портрет реальности.

Войнович, живший в ту пору в Мюнхене, написал про Москву, в которую пришло освобождение от ненавистного ему коммунизма (Войнович был антикоммунистом, за что и был изгнан из СССР), однако освобождение не принесло ожидаемой автором свободы.

Войнович – дважды диссидент Советского Союза: сперва выступил против большевистской пропаганды, а затем против того, что идёт на смену большевистской доктрине. Это ведь самый трудный поворот сознания: не попасть в зависимость от партийности собственных убеждений. Если уж ты против массовой пропаганды, уж коли ты однажды не захотел идти в общей колонне, если ты один раз не поверил лозунгам, то главный урок, который можно извлечь: не верить лозунгам никогда. По всей видимости, Войнович, живший в эмиграции и слушавший прогнозы о новом, монархическом, имперском будущем России, когда та скинет оковы большевизма, не попал под обаяние этих проектов. Уж если идёшь не в ногу (а за это его и выгнали из страны), то грешно менять свою походку на строевой шаг, даже если теперь колонна движется в другом направлении.

То был, пожалуй, единственный пример того, как цели, провозглашённые в противовес большевистской идеологии, были высмеяны не коммунистическим агитатором, но опальным автором, лишённым советского гражданства за антикоммунизм. Вероятно, это единственный пример того, что личность Солженицына, героя сопротивления коммунизму, и его программа, выглядевшая как благородная альтернатива Советской власти, изображены с издёвкой. И уж точно это единственный пример описания феномена срастания аппарата ГБ с церковью и идеологии большевизма с православно-обрядовым сознанием.

Первая большая книга Войновича о солдате Иване Чонкине, была сатирической, весёлой, причём её веселье было на грани кощунства: книга изображала Великую Отечественную войну без привычного героизма, а как кровавое недоразумение, унесшее жизни миллионов. Так о великой войне говорить не положено. Книга о солдате Чонкине тем необычней, что главный герой (имевший своим прототипом, конечно же, бравого солдата Швейка) претендует на народность (как и Швейк), но вот является ли данный персонаж воплощением народного сознания – сказать затруднительно. Автор уверяет, что народу, в сущности, наплевать на терзания власти, жизнь – это нечто иное, гораздо более насущное и простое. А вот считает ли так народ в действительности – сказать сложно: кто же сумеет говорить от имени народа? России тип Швейка несвойственен. «Швейковать», то есть оборачивать всё в нелепицу, в России, пожалуй, и можно, но юродивые в России имели принципиально иное значение, нежели Швейк в Австро-Венгерской империи. 

Судьба юродивого и блаженного в России, как правило, трагична, громогласное объявление правды в глаза царю Ироду удачи не приносит. Войнович же сумел написать такого блаженного, который даже и для российской безжалостной истории неуязвим. Это лёгкая, на удивление незлая книга, и хотя солдат Чонкин прямая оппозиция солдату Тёркину (думаю, что созвучие имён не случайно), но это кривое зеркало (герой отражается как юродивый) не оскорбляет народ; просто у народа две ипостаси. Тёркина мы не можем забыть, но теперь с ним рядом стоит Чонкин. Написав эту книгу, сам автор заявил о себе как о своего рода блаженном, который, смеясь, произносит почти кощунственную правду, задевает святыни, о коих можно лишь с придыханием.

После этой юродивой книги трудно было написать нечто ещё более смелое, ещё более кощунственное. Однако Войнович переюродивил своё прежнее юродство.

Книгу «Москва 2042» сатирой назвать затруднительно – это издевательская книга.

В этой книге описано, как классические матрицы русской культуры – вера, народность, община – приспосабливаются к новому витку империи и православие с общинностью встраиваются в стратегию Комитета госбезопасности.

Происходит показательная метаморфоза: чекист Дзержин Гаврилович (тут аллюзия одновременно и на «железного Феликса», и на царедворца Державина) меняет имя и становится на православный лад Дружин Гавриловичем, рядом возникает пресловутый отец Звездоний, сочетающий тип чекиста с типом религиозного догматика. Заметим в скобках, что этот стилистический приём – придание риторике карательных органов патриархальной лексики и лубочной интонации – почти дословно воспроизвёл Сорокин в «Дне опричника». Суть приёма – в объединении двух матриц российской культуры: общинно-православной, с одной стороны, и казарменно-государственной – с другой. Если община, для Толстого, допустим, была альтернативой жестокому государству, если община для самого государства, скажем, для Столыпина, была препятствием к строительству, то Войнович считает, что община (то есть коллективистское сознание) отлично подойдёт к казарменному строю. Более того, Войнович считает, что в изменении (тогда, когда он писал, – в грядущем изменении) коммунистической идеологии на православную не произойдёт реальной перемены социума; просто перед носом у черепахи повесят свежую морковку.

Классическую российскую идеологическую триаду (сформулированную Сусловым девятнадцатого века – Уваровым) «православие, самодержавие, народность» Войнович, в принципе, сохранил, несколько модернизировав. В Москве 2042 года идеологические скрепы формулируются так: народность, партийность, религиозность, бдительность и госбезопасность.

Очевидно, что разница с уваровскими тезисами/скрепами невелика. Институт самодержавия заменили на «партийность-бдительность-госбезопасность», что в совокупности и даёт тот же самый эффект самодержавия.

Любопытно в антиутопии Войновича то, что описан мир, превосходящий по цинизму мир сталинизма; и хотя Сталин для Войновича всегда был символом абсолютного зла, писатель нарисовал картину ещё более зловещую. Примечательно, что в Москве будущего, согласно Войновичу, произошло сращивание Комитета госбезопасности и правящей партии, а в сталинском государстве, служащем вечным пугалом диссидентов, сращивания ГБ и правящей партии не было. Напротив того, Сталин (то есть партия) периодически устраивал чистки рядов ГБ, уничтожая вчера обласканных Ягоду и Ежова; примечательно, что Хрущёв уничтожил и следующего за ними Берию. В социуме, описанном Войновичем, разницы между партией и ГБ уже нет. Мало этого, нет уже разницы и между ГБ и религией. Эту мутацию следует отнести к фантазии Войновича, но сам автор даёт конкретную ссылку на происхождение этого прогноза – прототипом нового типа диктатора он обозначает Солженицына, выведенного в романе под именем Карнавалова. Видимо, монархические проекты Солженицына и его имперские взгляды послужили причиной такого вот портрета социума. 

Сама фамилия Карнавалов указывает на характер изменения социума: это карнавал – власть всего лишь переоделась. По Войновичу, страшно не само по себе ГБ, объединённое с партией (у Оруэлла понятие «внутренняя партия» сочетает и карательные, и идеологические функции – см. О’Брайен, как палач и идеолог в одном лице), страшно не это. Худшее зло в Москве 2042 года – это сращивание государственной и небесной идеологий: Царство земного насилия (то есть царство Антихриста) соединилось с Царствием Небесным.

Нам неизвестно, знаком ли был автор с картиной Босха «Поклонение волхвов», где в хижине пастухов изображён одновременно со Спасителем и волхвами ещё и Антихрист, но картина, нарисованная Войновичем, – столь же провокативна. Идеологией угнетения в новой империи выступает учение церкви, а вовсе не надоедливая атеистическая теория основоположников – и это как раз самое страшное в антиутопии.

Любопытно здесь ещё и то, что динамика становления тоталитарной Империи, описанная Стругацкими в романе «Трудно быть богом», практически совпадает с историей, рассказанной Войновичем. В Арканаре, как мы помним, после господства серых штурмовиков приходит время чёрных монахов, наступает власть Святого Ордена, и вот эта динамика – «после серых приходят чёрные» – воспроизведена в «Москве 2042».

Как бы то ни было, но Войнович описал, как «единая и неделимая Империя» закономерно приходит на смену коммунистической диктатуре с её интернационалистическими демагогическими лозунгами. Новая Империя, по Войновичу, является феодальной автократией, устроенной наподобие Российской империи, но в более уродливом, как всякое второе издание и ретроспекция, варианте. Чекисты превратились в монахов, области в губернии, секретари обкомов стали губернаторами, наступил фактический феодализм. Феодализм этот, как и положено феодализму, дополнен совершенно абсурдными, в духе Зиновьева или Оруэлла, унижениями населения – внедрены директивы по поводу отправления потребностей, поедания вторичного продукта и т.п. Эту уже избыточно, но при феодализме в унижении малых сих мера не соблюдается.

Сочинив эту издевательскую антиутопию и отодвинув её в 2042 год, автор оставил нас, своих современников, мучительно ждать – исполнится ли пророчество в полной мере или же хитрый лисёнок вовремя сменит морковку – ведь черепахе надо идти ещё очень далеко.

Прелесть всех без исключения антиутопий состоит в том, что они сбываются, но не до конца; антиутопия отсылает нас прочь от мечты к реальности, а реальность состоит в том, что черепахе надо идти, лисёнку ехать, а морковка должна быть свежей.