Илья Репин и Наталья Нордман: как «женщина-пылесос» поглотила великого художника

Наталья Нордман родилась в русско-шведской семье (её отец был шведский адмирал, а мать — русская дворянка), а себя назвала «свободной финляндкой». Впрочем, повести, пьесы и публицистику она писала по-русски, так что и псевдоним себе взяла соответствующий — «Северова».

Первая встреча

Знакомство Репина и Нордман началось с курьёза. Наталья Борисовна попала в мастерскую художника вместе со своей подругой, известной меценаткой княгиней Тенишевой. Репин много и охотно писал Тенишеву, пока их не рассорили обстоятельства. Но вначале между художником и моделью царила идиллия: Тенишева, по настроению, могла завалить мастерскую букетами цветов, а на сеансы приезжала с несколькими коробками платьев — пусть Илья Ефимович сам выберет, какое больше подходит по колориту. К причудам Тенишевой Репин привык, а на явившуюся с ней компаньонку вначале не обратил особого внимания, но через несколько минут, видя, что незнакомка скучает, предложил ей почитать стихи поэта Константина Фофанова, которого очень ценил.

Нордман демонстративно уселась спиной к мольберту, будто ей совсем неинтересно, что там пишет Репин, и начала громко читать патетические строчки с издевательски-комическими интонациями. Репина такое паясничанье покоробило, и он поспешил распрощаться с дамами.

«Дорогая Мария Клавдиевна, — писал Репин Тенишевой на следующий день. — Портрет ваш не закончен. Нам нужно повторить сеанс. Я буду очень рад вас видеть, но чтобы это больше никогда не переступало порога моего дома».

Уже в парижской эмиграции Тенишева напишет «Впечатления моей жизни», из которых неожиданно выяснится (как это часто случается с мемуарами), что не такими уж они с Нордман были и подругами. И более того — что в Наталье Борисовне изначально угадывались циничность и порочность:

«Однажды я познакомилась с адмиральшей Нордман, гостившей с дочерью. Адмиральша оказалась страстной картежницей и очень подходила к типу „благородных“ старух с пенсией… Дочь ее Нелли, или Наташа, на весь этот вечер была предоставлена мне. Это была топорная и очень развязная барышня лет шестнадцати-семнадцати, в коротком платье, игравшая в избалованного ребенка. Глаза ее, далеко не наивные, толстые чувственные губы не вязались с напускным ребячеством. Чувствовалась в этой неестественной девушке порочность, недостаток нравственных устоев… Но самой отталкивающей чертой ее был цинизм, редкий в молодом существе. Этого я никогда не могла ни переварить, ни привыкнуть к нему, меня он коробил и возмущал до глубины души. Например: она привезла мне портрет своего покойного отца, прося его сохранить. Я повесила его над дверью в столовой. Сидя однажды за обедом, лицом к портрету, она долго смотрела на него и сказала: „Ты думаешь, что я украла у матери этот портрет потому, что очень любила отца?.. Мне просто хотелось позлить мать“. Вообще у нее не было ничего святого. Она могла легко оплевать то, пред чем незадолго до того преклонялась».

Впрочем, дальше Тенишева так самодовольно бранит репинские «неискренность, льстивость и жадность», да и её портреты, сообщает, выходили у художника один хуже другого — не «Юнона», как подхалимски говаривал Репин, а «чистая карикатура», что не стоит и её характеристику Нордман принимать слишком всерьёз.

Репин явно смотрел на Наталью Борисовну иначе.

Всего лишь год спустя, в 1899-м, художник приобрёл для женщины, которая так взбесила его при первой встрече, что он даже имени её не хотел называть, два гектара земли в дачном поселке Куоккала на берегу Финского залива и начал перестраивать для неё дом. Они с Натальей Борисовной назовут его римским словом «Пенаты» — по имени богинь-покровительниц домашнего очага. В этой усадьбе Репин и Нордман проживут вместе 15 лет, она станет центром притяжения для литераторов, художников, артистов и многочисленной московской и петербургской интеллигенции. Репину в это время уже 55, его новая спутница на 19 лет моложе.

Портрет Нордман, написанный Репиным в Швейцарии, считается первым и, возможно, лучшим, однако не лишенным приукрашивания модели. «Она изображена на балконе, — рассказывает биограф Репина Софья Пророкова. — Позади — гладь залива и поднимающаяся влево гора. Этот портрет, как говорят знавшие Нордман, мало похож, сильно идеализирован. Она смотрит на зрителя круглыми и, кажется, очень блестящими глазами. На голове — маленькая фривольная шляпка с пером, в руках кокетливо взятый зонтик. Весь вид этой озарённой счастьем женщины говорит о том, что художнику нравилась его модель и он придал ей скорее черты желаемого, чем видимого. Портрет этот Репин ценил больше других. Он до конца дней висел в столовой».

Счастливые дни

Те биографы художника, которые откровенно не терпят Нордман, называя её пошлой или вздорной, объясняют их с Репиным сближение тем, что, дескать, 55-летний художник просто устал от одиночества. Он давно уже разъехался с первой женой Верой Алексеевной, его пылкая, но безответная влюблённость в художницу Елизавету Званцеву тоже осталась в прошлом. Но и эти знатоки жизни Репина, отрицающие с его стороны любовь и страсть, не могут не согласиться: ему было ужасно интересно с Нордман, Репин не мог не восхищаться силой её натуры и разнообразием интересов.

Нордман знала 6 языков. Если Репин просил за завтраком почитать иностранные журналы — Наталья Борисовна переводила прямо с листа. Она гораздо раньше Репина научилась фотографировать и получала за свои «кодаковские» снимки призы на выставках. Она увлекалась театром и пробовала учиться скульптуре. Она сочиняла, и Репин, явно очарованный подругой, договорился об издании её повести «Беглянка» в журнале «Нива». Нет, не «цинизм», как посчитала недальновидная Тенишева, а что-то принципиально иное было внутренним двигателем этой женщины, до поры до времени скрытым от чужих глаз.

В автобиографичной «Беглянке» Наталья Борисовна рассказывала историю о том, как она, адмиральская дочка и крестница царя-освободителя Александра II, в 21 год без согласия родителей, на свой страх и риск сбегает в Америку, а там поступает на ферму как простая работница, доит коров, ухаживает за огородом, работает гувернанткой и горничной — словом, на собственном опыте воплощает свои прогрессисткие идеалы.

Её взгляды можно назвать демократическими и феминистсткими: Наталья Нордман ратовала за «раскрепощение прислуги» (а потому всегда здоровалась за руку со швейцаром и непременно усаживала обедать за свой стол кухарку) и за «раскрепощение женщин» (и для этого читала в столице лекции, до глубины души возмущавшие Василия Розанова, где учила незамужних девиц составлять брачный контракт, оговаривая, например, что за каждые роды муж должен выдавать жене тысячу рублей).

Репину, в молодости увлечённому идеями Чернышевского и критиков-демократов, пыл Нордман был и внятен, и восхитителен. Она словно давала фору и его собствененному, репинскому, идеализму, и его эксцентричности.

Наконец, художника чрезвычайно привлекает Наталья Борисовна как модель. «Начиная с 1900 года, — рассказывает Игорь Грабарь, — Репин пишет в течение 12 лет значительное число портретов своей второй жены Н.Б. Нордман-Северовой. Не проходило года, чтобы не появлялось её нового портрета, а иногда и двух, не говоря уже о многочисленных портретных рисунках… Ни с кого Репин не писал так много и часто, как с неё».

Еще в 1899 году у Натальи Нордман и Репина, тщательно скрывавших свой роман от общественности, родится дочь Елена-Наталья, которая проживёт всего две недели. Больше детей у Нордман не будет, но и полтора десятилетия спустя она будет тосковать по своей маленькой Наташе. Полагают, купить дачу и построить Пенаты Репин придумал, чтобы утешить любимую женщину в её горе. Это оказалось хорошей идеей: Наталья Борисовна с энтузиазмом принялась обустраиваться — она была прекрасной хозяйкой. Они с Репиным равняли рельеф, придумали необычный дом с башнями и стеклянной крышей и оригинальные садовые сооружения — «Храм Исиды и Осириса», «Беседка Шехерезады» (так Репин в начале их отношений прозвал Наталью Борисовну). Поначалу художник не афишировал их отношений — «официальной версией» было, что он по-дружески гостит у Нордман в Куоккале. Но когда скрывать очевидное стало бессмысленно, Репин обосновался там насовсем.

Котлеты из клюквы и суп из сена

В «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова есть такой ироничный выпад: «Ипполит Матвеевич был влюблён до крайности в Лизу Калачову… Она не курила, не пила…, йодом или головизной пахнуть от нее не могло. От нее мог произойти только нежнейший запах рисовой кашицы или вкусно изготовленного сена, которым госпожа Нордман-Северова так долго кормила знаменитого художника Илью Репина». А Корней Чуковский рассказывает, что своими ушами слышал, как одна помещица говорила другой о Репине: «Это тот, который сено ел».

В Пенатах действительно с энтузиазмом кормили отварами из трав и супами из сена. Дело в том, что Наталья Борисовна, натура увлекающаяся и доходящая в своих увлечениях до экзальтации, однажды увлеклась вегетарианством.

Теперь она пишет и издаёт «Поваренную книгу для голодающих» с рецептами котлет из картофельной шелухи, жаркого из морковного зайца, кофе из свёклы и печенья из подорожника с добавлением миндаля и ванили. Нордман объясняет: мясо — яд, а молоко — злодейское попрание материнских чувств коровы к телёнку. Она верит: такой рацион из трав, овощей и орехов не только оздоровляет, но и в перспективе может спасти Россию от голода, стоит только людям осознать целительную силу растений.

И первым «всецело осознавшим» становится Репин.

Еще недавно Илья Ефимович рассказывал, как они с другом-критиком Стасовым любили только лучшие рестораны, где наедались до отвала, а потом «упитанные до отяжеления, отсиживались на бульварах, празднично и весело болтая». Теперь Репин с восторгом сообщает художнику Бялыницкому-Бируле: «А насчет моего питания — я дошел до идеала: еще никогда не чувствовал себя таким бодрым, молодым и работоспособным. Да, травы в моем организме производят чудеса оздоровления. Вот дезинфекторы и реставраторы!!! Я всякую минуту благодарю бога и готов петь аллилуйя зелени (всякой). А яйца? Это уж для меня вредно, угнетали меня, старили и повергали в отчаяние от бессилья. А мясо — даже мясной бульон — мне отрава; я несколько дней страдаю, когда ем в городе в каком-нибудь ресторане. Мы у знакомых теперь из-за этого совсем не бываем. Сейчас же начинается процесс умирания: угнетение в почках, „нет сил заснуть“, как жаловался покойный Писемский, умирая… И с невероятной быстротой восстановляют меня мои травяные бульоны, маслины, орехи и салаты».

Многих, кто знал Репина раньше, смущают подобные перемены, а главное — изумляет сила влияния на него Натальи Борисовны. Резче всего своё недоумение и неприятие выражает Стасов: «Больше всех удивил Репин. Я так давно не видел его. Боткин намедни сказал мне на дебаркадере, что Репин… ни на шаг от своей Нордманши (вот-то чудеса: уж подлинно, ни рожи, ни кожи — ни красивости, ни ума, ни дарования, просто ровно ничего, а он словно пришит у неё к юбке)».

Наталья Нордман на портрете изображена в пёстром платье, красном берете и ярко-зелёной бархатной тальме. Эта пестрота и броскость отражают ей специфические вкусы, склонность к перебору и некоторой приторности. Чуковский при знакомстве с ней запишет в дневнике: «Не женщина, а Манилов в юбке».

Тальму Натальи Борисовны тут украшает натуральный темно-серый мех. Но пройдёт совсем немного времени, и она откажется от продуктов животного происхождения не только в питании, но и в обиходе: начнёт пропагандировать щётки без щетины, безкожные обувь, дамские пояса и ридикюли и станет уверять, что её «пальто на сосновых стружках» согревает в холода лучше любой шубы.

«Среды» в Пенатах

В Пенатах, под их причудливой стеклянной крышей, дающей естественный свет, у Репина имелось две мастерских: большая была открыта для всех, а в маленькую и почти секретную художник удалялся, когда нужно было сосредоточиться на работе (что всегда было для него и самым важным, и самым захватывающим), но мешали общительные посетители. И тогда Наталья Борисовна придумала элегантный выход: «приёмным днём», когда в Пенаты мог явиться без приглашения любой желающий, объявлялось среда.

Около часу дня по средам Репин прекращал работать, мыл кисти, переодевался в торжественный серый костюм. Обед в Пенатах начинался в три. На доме вывешивался голубой флаг, означавший, что гостей уже ждут. Народу всегда было множество: знакомые, друзья, литераторы, ученые, художники, музыканты. Незнакомым тоже вход не был заказан: любой интересующийся искусством мог приехать и познакомиться со знаменитым художником.

В прихожей Пенатов гостей встречали плакаты с указания вроде «Не ждите прислуги, её нет», «Бейте весело в тамтам» (роль тамтама исполнял повешенный тут же медный гонг), «Сами снимайте пальто и калоши» и т. п. Так Наталья Борисовна пропагандировала свою идею: никто никому не должен прислуживать, лакеев здесь нет, у нас демократия и равенство.

Прислуги не было и за столом — весьма обильным и разнообразным, но неизменно вегетарианским. Стол был особой конструкции: он вращался наподобие карусели, чтобы, потянув за ручку, каждый из гостей, мог приблизить к себе и взять на тарелку нужное блюдо, не утруждая прислугу. Всё это было необычно и весело.

Художник и поэт-футурист Давид Бурлюк так описывал эту «вегетарианскую карусель»: «За большой круглый стол село тринадцать или четырнадцать человек. Перед каждым стоял полный прибор. Прислуги по этикету Пенатов не было, и весь обед в готовом виде стоял на круглом столе меньшего размера, который наподобие карусели, возвышаясь на четверть, находился посреди основного. Круглый стол, за которым сидели обедающие и стояли приборы, был неподвижен, зато тот, на котором стояли яства (исключительно вегетарианские), был снабжен ручками, и каждый из присутствующих мог повернуть его, потянув за ручку, и таким образом поставить перед собою любое из кушаний. Так как народу было много, то не обходилось без курьезов: захочет Чуковский соленых рыжиков, вцепится в „карусель“, тянет рыжики к себе, а в это время футуристы мрачно стараются приблизить к себе целую кадушечку кислой капусты, вкусно пересыпанной клюквой и брусникой».

И всё же над Нордман и Репиным с их пресловутыми «обедами из сена» очень скоро начали потешаться все — от злой и въедливой петербургской прессы, относящейся к Наталье Борисовне как вредной чудачке, держащей пожилого художника впроголодь и выставляющей его на посмешище, до близких и друзей, не могущих удержаться от иронии.

Маяковский писал: «Куоккала. Семизнакомая система (семипольная). Установил 7 обедающих знакомств. В воскресенье „ем“ Чуковского, понедельник — Евреинова и т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень это не дело».

Жена Куприна вспоминала, как их с мужем напутствовал Максим Горький: «Ешьте больше — у Репиных все равно ничего, кроме сена, не дадут».

Гурман Бунин и вовсе, по собственному признанию, ретировался: «Я с радостью поспешил к нему: ведь какая это была честь — быть написанным Репиным! И вот приезжаю, дивное утро, солнце и жестокий мороз, двор дачи Репина, помешавшегося в ту пору на вегетарианстве и на чистом воздухе, в глубоких снегах, а в доме — окна настежь. Репин встречает меня в валенках, в шубе, в меховой шапке, целует, обнимает, ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, и говорит: „Вот тут я буду вас писать по утрам, а потом будем завтракать как господь бог велел: травкой, дорогой мой, травкой! Вы увидите, как это очищает и тело и душу, и даже ваш проклятый табак скоро бросите“. Я стал низко кланяться, горячо благодарить, забормотал, что завтра же приеду, но что сейчас должен немедля спешить назад, на вокзал — страшно срочные дела в Петербурге. И сейчас же пустился со всех ног на вокзал, а там кинулся к буфету, к водке, закурил, вскочил в вагон, а из Петербурга послал телеграмму: дорогой Илья Ефимович, я, мол, в полном отчаянии, срочно вызван в Москву, уезжаю нынче…»

Гостем в репинских Пенатах бывал Шаляпин. К сожалению, его портрет артиста, о существовании которого мы знаем благодаря фотографиям Карла Буллы, так и не был закончен. Репин долго переписывал его, был не удовлетворён и в конце концов уничтожил. Зато сохранился шарж «Репин, с тоской глядящий из Финляндии на Петроград», нарисованный Шаляпиным. А диван в Пенатах с тех пор так и прозвали — «шаляпинский».

Конец романа

Со временем неуёмно бурная деятельность Натальи Борисовны стала для Репина утомительна — к сожалению, на этом сходятся все биографы: «Мир сужался до размеров дома и сада. Высокие идеалы упёрлись в вегетарианство и пожатие рук лакеям» (Софья Пророкова), «влияние Н. Б. Нордман не было благотворным и никоим образом не стимулировало творчество Репина, начавшего в конце концов тяготиться этой опекой» (Игорь Грабарь). Сама Нордман всё чаще жалуется в письмах на одиночество, ненужность, непонятость, безденежье. Материальный вопрос мучает её: кто она? По закону — даже не жена. А у Репина четверо взрослых детей, которых он содержит и которым постоянно отправляет деньги. Семья Репина, утверждает Нордман, ненавидит её. Жить с этим трудно.

Еще в 1905-м у Натальи Борисовны заподозрили туберкулёз. Врачи рекомендовали ей отказаться от вегетарианства, но Нордман поступила по-своему. Тогда Репин повёз её в Италию, и болезнь отступила. Но к 1914-му году, когда отношения совсем разладились, здоровье Нордман становилось всё хуже и хуже. Не последнюю роль в этом сыграли её пальтишки на «сосновых стружках», крайности в питании, да и развившаяся слабость к вину, которое Наталья Борисовна именовала «жизненным эликсиром» и «солнечной энергией».

После вегетарианства у Натальи Нордман появилось еще одно увлечение — пластические танцы. Как-то, гостя в Ясной Поляне, Нордман и Репин перепугали и скандализировали семейство Толстого, устроив ночью «плясовые оргии под граммофон». Зимой 1913−1914 года Наталья Борисовна сильно простудилась, исполняя «танец босоножки на снегу».

Весной 1914 года смертельно больная Нордман уехала в Швейцарию. Корней Чуковский пишет: «Благородство своего отношения к Репину она доказала тем, что, не желая обременять его своей тяжкой болезнью, ушла из Пенатов — одна, без денег, без каких бы то ни было ценных вещей, — удалилась в Швейцарию, в Локарно, в больницу для бедных».

28 июня того же года Натальи Нордман не стало.

«Какая дивная полоса страданий, — писала Нордман перед смертью Корнею Чуковскому, — и сколько откровений в ней: когда я переступила порог Пенатов, я точно провалилась в бездне. Исчезла бесследно, будто бы никогда не была на свете, и жизнь, изъяв меня из своего обихода, еще аккуратно, щеточкой, подмела за мной крошки и затем полетела дальше, смеясь и ликуя. Я уже летела по бездне, стукнулась о несколько утесов и вдруг очутилась в обширной больнице… Там я поняла, что никому в жизни не нужна. Ушла не я, а принадлежность Пенатов. Кругом всё умерло. Ни звука ни от кого».

Репин не успел на похороны — застал только могилу Нордман. Вернувшись в Куоккалу, он, как свидетельствует тот же Чуковский, без сожаления расстался и с вегетарианством, и с оригинальными порядками, заведёнными Натальей Борисовной. К нему в Куоккалу приехали жить дети, и жизнь потекла дальше своим чередом. 70-летний Репин проживёт без Нордман еще 16 лет.

Художница Вера Верёвкина, бывшая ученица Репина, вспоминала: «В окружении Ильи Ефимовича никто, даже из знавших Нордман, не вспоминал её, может быть, из внимания к семье, и я спрашивала себя: неужели он мог забыть этот период своей жизни?..

В одно из открытых окон влетела какая-то серенькая птица, облетела террасу, испуганно забилась в стекло и вдруг села на бюст Нордман, по-прежнему стоявший перед окнами.

— Может быть, это её душа сегодня прилетела… — тихо проговорил Илья Ефимович и долго молча смотрел, как вылетела в сад нашедшая выход птица».